Наши трёхъязычные дети - Елена Мадден

Пока с малышами ещё трудно обсуждать особенности их восприятия. Но уже очевидно, что оно самостоятельно и своеобразно. Наши дети не всеядны, не просто потребляют то, чем их снабжают родители, – они сами решают, что в какой культуре любить.

Но завершено ли формирование вкусов?

Может статься, «балансирование» над бездонной пропастью культурных различий – не результат, а состояние или процесс. И не исключено, что бесконечный.

Многоязычное творчество

Любой ребёнок в «чуковском» возрасте – творец. Нет родителей, которые не смогли бы предъявить тому доказательств. Каждый ребёнок (как убеждают писатели-сказочники – вспомним Джанни Родари – или многие педагоги, скажем, последователи Сухомлинского) в состоянии сам сочинять сказки, песенки, истории.

Конечно же, и мы можем похвалиться «творческой заряженностью» наших малышей.

Даже и Алекову «путаницу» в словах (по крайней мере, часть его «ошибок») можно объяснить именно неуёмной фантазией (инициированной и русскими сказками, и английскими нонсенсами):

Алек, похоже, играет, когда неправильно называет слова:

– Хочу банан.

– А вот же банан.

– Это не банан!

– А что же?

– Автобус!

И точно так же – «трусики» – о баране, который выпрыгивает из окошка (на картинке). (3+6)

Изобрёл новое слово: «апшиби» («другое слово для Gesundheit»[для немецкой параллели русского «Будь здоров!»]). В ответ на вопрос, кто научил этому слову, на полном серьёзе утверждал, что оно ему приснилось. (Похоже, слово произвёл от «апчхи».) (5+2)

Однако здесь кажется более интересным поговорить о другом – о творческой искре, которая проскакивает между языками. То есть о том, с чем встречаются только родители многоязычных малышей.

Как и следовало бы ожидать при «своевременном» развитии, наши дети в определённый момент (когда им исполнилось около трёх лет) доросли до создания собственных слов; настал черёд и многоязычным словоновшествам.

В 3+1 Аня насмешила нас новообразованием washing car (она имела в виду стиральную машину). Аня, не зная английского слова washing machine, сделала буквальный перевод русского названия и при этом перенесла расширенную семантику русской «машины» в английский.

Но это творчество вынужденное, от нехватки слов. Наравне с ним было и чисто художественное, вполне сознательное.

Именно в его русле был создан наш самый первый двуязычный окказионализм. Когда Ане было 3 года, я подслушала, как она раздумчиво повторяет: «Einsteigen… два steigen… три steigen…» Einsteigen – входить. Немецкую приставку ein Аня интерпретировала как её омоним – число 1, и попробовала заменять, уже по-русски, на 2, 3… Повторы-вариации явно говорили о том, что Аня смакует новшества. Она придумывала свои, новые, небывалые слова – и отдавала себе отчёт в этом!

Практически, это был первый Анин двуязычный каламбур; первый, то есть не единственный. Так Аня вступила на дорожку Бёрджесса и Набокова (а также – если говорить о современниках – Михаила Безродного, Леонида Гиршовича, Вилли Мельникова…).

Да и как не вступить: материала для словесной игры в быту трёхъязычной семьи предостаточно. Многоязычные омофоны иногда и искать не надо: сами бросаются в глаза. Вот сценка, разыгравшаяся, когда детям было 3+5:

Аня: What is that?

М.: That’s an alarm.

Аня: O! Noch mehr Larm!

(т. е. раскладывает слово на артикль и «слово», похожее на немецкое Lärm).

Фонетическое переключение кода открыло дорогу ненамеренной словесной игре.

В 4+2 Аня сопоставила слова берлога и Bär (‘медведь’ по-немецки) и попробовала встроить русское слово в немецкий языковой контекст. Она заменила русское окончание немецким и добавила артикль: Eine берлоге, то есть интерпретировала русское слово как немецкое (Eine Bärloge). Собственная этимологическая «гипотеза»! Между прочим, такое же «открытие» сделали до Ани многие взрослые филологи-любители, занятые восстановлением многоязычных «генеалогических древ». («Гипотеза», правда, подтверждения не находит. Анины «выкладки», при ближайшем рассмотрении, оказываются квази-этимологией. Фасмер – и не он один – отрицает связь немецкого медведя и русской берлоги, возражения мне не кажутся убедительными. Вопрос, есть ли у этих слов общие пра-индоевропейские корни, остаётся открытым.)

Алековы окказионализмы этого же времени на фоне Аниных, конечно, не так впечатляют. Это скорее формотворчество, чем словотворчество. Не столь эффектное, как Анино художество чистой воды. Алеково двуязычное «творчество» возникало, скорее, от нужды, из необходимости заполнить пустое место в потоке речи, когда нужное слово забылось, а соответствие из другого языка помнится – вот и приспосабливается к иноязычным правилам словоизменения. Пример – забавное Алеково лахает: глагол с корнем немецкого lachen (‘смеяться’), но спрягается как русский. Он был впервые «изобретён» Алеком в 4+3 и продержался в речи довольно долго. (А глагол стопает сохраняется и в возрасте более 6 лет!) Здесь, конечно, не столько искусная игра слов, сколько именно «ошибка роста», интерференция, на языке специалистов.

Справедливости ради надо сказать, что Алеку оказалась далеко не чужда многоязычная словесная поэзия (пусть без словотворчества): он оказался мастером многоязычных рифм. В 5+1 Алек замечал: рифмуется Handtuch – петух! Или выдавал: puzzle – показывал. (Радуясь рифме, Алек подчёркнуто артикулировал: показывол – такой ему слышалась редукция звука [а] в заударном слоге.)

Разницу в рифмах брата и сестры показало маленькое «соревнование виршеплётов» (в возрасте 5+5). Аня продекламировала: Kikeriki – mein Magen ist hier, – Алек отозвался двуязычным «стишком»: Kikeriki – mein Magen ist free.

Алек, таким образом, показывает себя не менее «креативным» в многоязычии, чем Аня. Просто творит в другой сфере. И, кстати, в другом стиле: Анины истории, например, более связны, но и более традиционны – Алекова фантазия более дикая, поражает неожиданными поворотами. Мы заметили, что в искусстве ему ближе не «отражения», а «искажения». Так, в 5+1 фильм-пародию «Черноуголька» («Coal Black») Алек оценил выше оригинала, «Белоснежки»: funny…

Мы не настроены завышать оценку этого многоязычного детского творчества: оно не преимущество многоязычия – просто его особенность.

Чтобы выразиться понятнее: точно так же многоязычные каламбуры у писателей-мультилингвов – не пик истории искусств, но просто её страница. А кто-то и так скажет: это всего лишь раритет, объект для художественной кунсткамеры, ведь стиль многоязычных авторов сам по себе не обепечивает их книгам ни «ковровой дорожки» в классику, ни читательского резонанса – эти книги «просто» оригинальны. На это, правда, нетрудно возразить: может статься, мультилингвальная креативность – новация, за которой будущее искусства. Ведь и в публике многоязычие постепенно распространяется…

Не ввязываясь в окололитературоведческие споры, подытожим: многоязычное творчество – неизбежность в жизни маленьких мультилингвов. Нам, родителям, оно так же грело душу, как родителям одноязычных детей – «мо» возрастного диапазона «от двух до пяти».

Языки, образ мышления, стиль жизни – и вопрос об идентичности. «Кто они?»…

3 языка – 3 представления о мире. 3 идентичности – «шизофрения» (так представляли себе детское многоязычие ещё в 60-е годы)?

На нас когда-то произвела сильное впечатление гипотеза Сепира – Уорфа: язык не отражение мира, а призма, опосредующая, определяющая мышление. Язык заставляет его носителей думать так, а не иначе.

Язык говорит человеком. Мы ведь воспринимали тему в контексте идей французов о «власти языка»…

Потому, наверное, оказались внутренне готовы принять этот поворот: носители разных языков видят мир по-разному, думают о мире по-разному. (У Уорфа: основу западной картины мира образуют существительные; мы членим мир на предметы. А кто-то видит… непрерывное движение: индейцы хопи, например, всегда – о чём бы ни шла речь – отмечают интенсивность процессов, переменчивость или стабильность состояний…)

Наверное, справедливо предостерегают от «национального» поворота в размышлениях о языке: если верно, что материнский язык создаёт специфическую национальную картину мира, получается, что люди разных наций, в общем-то, не могут понять друг друга. Этот поворот, пишут, опасен и потому, что ведёт к национализму, и потому, что приводит к отвержению детского многоязычия.

Всё же филологу думать о коренной разнице языков и неискоренимом несовпадении менталитетов интересно. Этих размышлений не избежал, наверное, ни один думающий о языке литератор.