Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт - Ирвинг Стоун

— Трудности? Да. Опасности? Да. Смерть? Нет. В дороге погибает слабый. Только тот, чья воля сгибается перед превосходящей силой. Я пересек Сьерру в середине зимы, Джесси, когда индейцы, прожившие там всю жизнь, говорили, что это невозможно. Я первый человек, который перешел перевалы Сьерры зимой. Я нашел перевал во льду на высоте более четырех тысяч метров, когда мы все были на девять десятых мертвыми и все, кроме Карсона и меня, потеряли надежду. Я осуществил переход, Джесси, там, где он находился по моим расчетам. И, взяв перевал, мы спустились прямо в долину Сакраменто и к форту Саттер. Я нашел прямую дорогу и новый проход в Калифорнию. Когда-нибудь он будет так же широко использоваться, как Орегонская тропа. Если будет война с Мексикой, мы возьмем Калифорнию с помощью армии, которая пройдет туда по проложенной мною тропе.

Его голос стал звонким от возбуждения.

— Джесси, это было самое величайшее испытание в моей жизни! Я терпел поражение. Горы Сьерры вымотали меня, невозможно было пробиться человеческому существу… от нас остались слабые тени, и не было сил двигаться. Снег оказался настолько глубоким, что ни человек, ни лошадь не могли пройти. Мы были ослеплены и ничего не видели, окоченели до бесчувствия, ослабли от голода так, что еле держались на ногах. Никогда ранее группа не была так близка к гибели и смерти.

Джон ходил взад-вперед по комнате.

— И вот, когда человек на пределе, когда он на грани поражения и весь мир думает, что с ним покончено, когда у него вроде не остается ни единого шанса, он все же пробивается вперед, преодолевает препятствия, тогда он сильнее природы, тогда он — самая большая сила на земле. Ибо, Джесси, я нашел перевал! Я нашел его, не имея продовольствия и сил, ослепленный, не способный двигать руками и ногами. Я полз три тысячи метров и отыскал наш перевал. Потом вернулся, собрал всю группу и потащил за собой людей и лошадей. Ой, Джесси, такие моменты, такой триумф — высшее удовлетворение, но такое редко выпадает в жизни.

И Джесси, сидя в гостиной, ощутила, что ее сердце, переполненное гордостью за его свершения, вместе с тем сжимается от жалости за это несчастное существо, которое превратило себя в покорителя из-за того, что в своем собственном сознании он оставался неполноценным человеком. В ледяных проходах Сьерры последний должен быть первым, и Джон Фремонт проявил себя, победив природу в отместку за свое незаконное рождение. «Если бы он жил в ледяных ущельях, — подумала Джесси, — преодолевая непреодолимые препятствия, добивался неслыханных успехов, тогда он был бы признанным покорителем, исчезли бы страх и неопределенность, была бы решена загадка Джона Чарлза Фремонта».

Последующие две недели были очаровательными. Склонившись над запоздалым завтраком, Джесси услышала задумчивые слова мужа:

— Мужчина, у которого хорошая жена, — король, она делает приятным каждый час. Не может быть истинного счастья или успеха в жизни для мужчины с никчемной женой, равно как не может быть невосполнимой неудачи у мужчины с хорошей женой. Какой гениальный ход я сделал, высоко оценив тебя, Джесси! Я всегда буду думать хорошо о себе за этот блестящий взлет мудрости.

Джесси усмехнулась в ответ на такой комплимент.

— А как насчет меня? — поинтересовалась она. — Не получу ли я кредит за то, что увидела ценное в тебе?

— Это гораздо меньшее достижение по сравнению с моим. Ты знаешь, в чем величие твоего свершения?

— Скажи.

— В том, что, обдумывая прошлое, я не нахожу трещины в нашем браке. Согласен, что я бывал иногда трудным и неразумным, что тебе приходилось сдерживать себя, чтобы не злиться на меня и не терять терпение. Но ты была всегда неизменно доброй, поддерживала наши отношения приятными и чистыми, что, когда мне хотелось повздорить с тобой, было не к чему придраться. Я даже не могу представить в своем воображении раздор с тобой. Это великое счастье, Джесси, и это — твоя заслуга.

— Совсем нет, — передразнила она, скрывая свои чувства. — Требуется лишь любовь, а она столь же проста, как падение с горы.

К концу второй недели они завершили подготовку к поездке в Вашингтон. Проплыли на пароходе до Уилинга, где арендовали карету, а остаток пути проехали по только что построенной национальной дороге к Вашингтону. Было приятно вновь оказаться в вашингтонском доме, но приходило так много посетителей, что не было никакой возможности засесть за составление отчета. В начале октября, когда Джесси поправилась и окрепла, она отыскала свободный двухэтажный коттедж в том же квартале. Взволнованная, она пригласила Джона осмотреть здание:

— Посмотри, дорогой, мы можем обрести здесь полный покой, никто не будет знать, что здесь находится наша мастерская. Мы можем превратить две комнаты наверху в рабочие кабинеты, а нижние помещения предоставить Прейссу и Джону Хаббарду для их карт. Не кажется ли тебе, что так будет хорошо?

— Сними коттедж немедленно, — ответил Джон. — Первое, что я сделаю утром, — перевезу сюда наши записки и дневники.

Джон и отец Джесси вставали с рассветом, принимали душ в шесть часов утра, выпивали кофе и съедали булочки, и Джон уходил в коттедж. Джесси не разрешено было появляться там до девяти часов утра. От девяти до часу дня они работали над докладом. После этого приходила Мейли, держа маленькую Лили в одной руке, а корзинку с ланчем — в другой. Пока они ели холодную курицу и кукурузные лепешки, жевали свежие фрукты, Мейли рассказывала, как вел себя ребенок. После ланча Мейли сажала Лили в корзинку и уносила домой, тогда как чета Фремонт совершала получасовую прогулку вдоль Потомака, а затем возвращалась в рабочую комнату.

Джон проделал более серьезную работу по составлению дневника, чем ранее. В нем было много блестящих научных наблюдений, красочное описание тропы, гор, рек и лесов, но для нее наибольшее значение представляло то, что в дневнике отражалась естественная поэзия его ума: сидя глубокой ночью у лагерного костра, он записывал без помех все увиденное и испытанное. Отныне их сотрудничество не вызывало сомнений, каждый понимал свою роль и уважал труд другого. Она всемерно старалась сберечь краски, аромат и очарование его непосредственных наблюдений, остроту рассказанных им историй, она была довольна тем, что может внести свой вклад в улучшение формы и организации материала, чтобы устранить ненужное и представить работу Джона в лучшем свете.

Они работали пять месяцев над докладом, и такой сосредоточенной работы она ранее не вела. Джесси понимала скромность своего вклада в этот документ, но в то же время чувствовала, что получилась одна из наиболее увлекательных книг об исследовании: в ней были описания лесов и горных хребтов, восхода солнца над ледяными голубыми скалами, непревзойденные в известной ей литературе. Там был целый кладезь сведений об индейцах и их образе жизни, раскрывались чувства людей, терпящих невыносимые муки, порой сгибающихся под тяжким бременем, но всегда распрямляющихся, там говорилось о разносторонних методах исследований, использующих все разумное, новое и проявляющих изобретательность в невообразимо трудных условиях. Там было множество непревзойденных по научной точности и блеску поэтического вдохновения наблюдений в области ботаники, геологии, природы гор и снега, лесов.

Полковник Кирни прибыл в Вашингтон по делам армии, и Том Бентон пригласил его на обед. По-военному прямолинейный, полковник не относился к числу тех, кто старается под приятной улыбкой скрыть натянутые отношения. Он выбрал момент и, оставшись наедине с Джесси, сказал ей хрипловатым голосом:

— Не разочаровывайтесь во мне, мисс Джесси. Я страшно рад за вас, рад, что все окончилось так хорошо. Я начисто забыл о том неприятном инциденте.

На следующий вечер она и Джон были приглашены к полковнику Аберту в роли почетных гостей на обед, устроенный для офицеров Топографического корпуса. Джесси чувствовала себя неуверенно, выбирая платье, Джон поторапливал ее, но она никак не могла закончить укладку волос.

— Что тебя так расстраивает? — спросил Джон.

— Я боюсь. Дом полковника Аберта для меня, пожалуй, один из последних в Вашингтоне, куда я хотела бы войти.

— Полковник Аберт — разумный человек, он не похож на полковника Кирни. Он ни за что не сошлется на тот невыполненный приказ, не говоря уже о твоем письме.

— Тем не менее я нервничаю, — ответила она, — нервничаю так, что не могу сделать этот окаянный пробор прямым.

— Оставь его кривым. Я не хочу опаздывать.

Но когда она вошла в дом полковника Аберта, все еще немного бледная и не способная произнести слова, которые позволили бы выдержать наиболее трудный момент встречи, полковник приветствовал ее тепло и радушно, посадил справа от себя и был более, чем когда-либо, любезным. Она не прикоснулась к аппетитной марсельской кухне из-за страха, что очарование полковника — всего лишь маскировка и он воспользуется первой возможностью, чтобы упрекнуть ее. Но к тому времени, когда на стол были поданы дикая утка и молочный поросенок, она поняла, что ей простили ее самодеятельный бунт.