Созвездие Льва, или Тайна старинного канделябра - Диана Кирсанова

– Ничего! Прорвемся! Я фронт прорывал!

Наутро Борис и в самом деле ушел в исполком. Ушел – бодрый и полный решимости. А вернулся под утро и пьяный. Раздевая и укладывая брата на мамину постель, Соня с удивлением вслушивалась в дикие ругательства, срывавшиеся с его губ. Она никогда раньше не слышала, чтобы Боря ругался так страшно.

Сытые рожи в исполкоме смеялись ему в лицо. «Сейчас у всех тяжелое положение, любезный. Война недавно закончилась, столько дел… Всем, всем тяжело. У нас генералы на частных квартирах ютятся, почему же именно вы ждете особенного к себе отношения?» И при этом тыловая крыса поднимала над столом холеную ручку и делала отталкивающий жест, словно приглашая Бориса выметаться вон. «И еще я бы посоветовал вам, любезный, прекратить вступать в конфликт с нашими советскими законами. Мы навели справки: вы самостийно поставили на базаре сапожную будку и тачаете там сапоги и подметки. Из уважения к вашему боевому прошлому мы некоторое время закрывали глаза, но… За это можно и срок схлопотать, знаете ли, и очень даже просто. Частная деятельность у нас, как вам известно, запрещена».

– Ты! Вошь канцелярская! – орал Боря и совал под нос сытому чиновнику правый пустой рукав. – Поди-ка, устройся с этим на нормальную работу! Кроме как глаза вставлять плюшевым мишкам в занюханной артели – меня не принимают никуда! А мне семью надо кормить, понимаешь ли ты – две бабы на руках!

«Ваши мать и сестра вполне здоровые женщины, они могут позаботиться о себе сами. А вам лично государство назначило пенсию по инвалидности».

– А вот за пенсию спасибо – сорок три рубля, как одна копеечка! В коммерческом магазине четыре кило муки могу купить!

«Вам что, порядки наши не нравятся?!»

Этим заканчивался разговор в первом, втором, третьем, двадцатом кабинете… Боря все больше ожесточался. Он начал пить. Возвращаясь в очередной раз домой, не торопился подниматься в их каморку – останавливался посреди двора, кричал, что всем этим подонкам из исполкома надо «прописать девять грамм свинца», что он готов самолично расстрелять каждого – рука не дрогнет!

– Я на фронте гнилую конину ел, понимаешь ты, конину! – орал он, здоровой рукой сграбастав за грудки какого-нибудь ни в чем не повинного прохожего. – А эти паскуды штаны здесь просиживали, копили жирок, бутерброды лопали из масла и белого хлеба! За что же мы кровь-то проливали, братцы?! Я тебя, слышишь ты, таракан с глазами, – тебя спрашиваю – за что?!

Увидев в очередной раз в окне такую сцену, Соня летела по шатким ступеням, падала перед Борей в пыль и, плача в голос, умоляла брата замолчать и пойти домой спать. Он слушался. Пьяный, с поникшей головой, брел за нею, валился на кровать и забывался тяжелым сном.

Наутро все повторялось. И еще. И снова – неделя за неделей. Год за годом. В конце концов случилось то, чего не могло не случиться: однажды Боря вовсе не вернулся домой, и мама, оббежав морги и больницы, в конце концов узнала, что сын в тюрьме.

– Они говорят, что он агент вражеской державы, что он провокатор, что это все он специально – якобы задание такое получил, бунтовать на улице, подбивать людей! Но это же все неправда! Он… он просто очень честный! – в сотый раз выслушивал Толя от Сони.

Они сидели в беседке напротив входа в университет, в той самой беседке, где до них просиживало не одно поколение студентов. В этой беседке готовились к экзаменам, назначали свидания, выясняли отношения или открывали друг другу самые сокровенные тайны. Кирпичные стены слышали, наверное, многое и поэтому ничему особенно не удивлялись.

А Толя… Толя не знал, куда деваться от таких ищущих, таких умоляющих Сониных глаз. И мучительно краснел, вспоминая свои сбивчивые обещания. «Дурак, дурак! Не захотел отпускать, решил произвести впечатление на красивую девочку… А ведь сам заранее знал, что никогда не посмеешь обратиться к отцу с такой просьбой – вступиться за какого-то неизвестного инвалида, которого вот-вот осудят по страшной пятьдесят восьмой статье! Дурак! А ведь она теперь будет надеяться! Дурак… нет, не дурак – подлец!»

После нескольких бессонных ночей выход, как показалось Толе, был найден: он сам стал ходить с Соней по бесконечным приемным, всюду выслушивая равнодушный отказ, – Соня никак не могла привыкнуть к этим отказам, и у Толи кровь приливала к голове всякий раз, когда вздрагивала в его руке маленькая ладошка… И вместе с ней он выстаивал бесконечные, черные очереди у тюремной стены, слушал разговоры женщин – у каждой здесь сидел муж, сын, брат, отец…

– У вас приняли?

– Нет. Говорят – в списках не значится. А у вас?

– Взяли.

– Взяли – это хорошо. Значит, суд был. Ждите весточку.

– Господи, хоть бы и впрямь…

Проходили недели, месяцы. Они ходили везде, но нигде не могли ничего добиться.

Но это многочасовое стояние и эти сомкнутые руки для обоих стали значить так много! Они полюбили… Как птичка, ищущая укрытия от холода и страшной зимы, Соня после походов по кабинетам и тюрьмам отогревалась в его объятиях. А Толя, чувствуя под подбородком ее теплый затылок, обхватывал девушку, которая прижималась к нему еще крепче, и говорил себе: «Вот так я готов стоять всю жизнь… И даже не двигаясь, если бы это могло ее утешить…»

Но утешить это Соню не могло! И он всем существом ощущал – она ждет от него, каждый день ждет, что он придумает что-нибудь, предпримет решительный шаг, куда-нибудь ворвется, стукнет кулаком по столу, заставит эту проклятую государственную машину дать обратный ход… Конечно, это было невозможно. Но она надеялась, она ждала.

– Соня, я… – выдавил он из себя однажды и мучительно покраснел. – Я не могу передать твою просьбу своему отцу. Он меня не поймет. Но самое главное – это ничему не поможет. Поверь, я знаю отца – он никогда не пойдет на то, чтобы вызволять кого-то из тюрьмы. У него железные принципы, и потом, он очень дорожит карьерой… Мы сами должны что-нибудь придумать, не рассчитывая на его помощь. Я обещаю, что буду с тобой до конца:

Соня подняла голову от его груди и долго смотрела на Толю со странным блеском в темных глазах. Невидимая стена в одну минуту выросла между ними. У девушки заострился подбородок, поперечная морщинка вползла на чистый лоб.

Уперлась в него выставленными ладонями, отодвинулась. Еще раз взглянула – и опустила голову.

– Соня…

– Не надо. Я все поняла.

– Да ты же ничего не поняла, Соня!

– Нет, нет, это все. Прости. И – прощай!..

Как неожиданно, как быстро она исчезла! Руки Толи еще хранили тепло ее плеч, а быстрые Сонины каблучки уже стучали за поворотом. Это была их первая ссора, поэтому и горечь от размолвки была особенно острой.

Сгорбившись и глубоко засунув руки в карманы, он брел по дороге к своему дому. Солнце отражалось в весенних лужах, ноги разъезжались по грязным бороздам от проехавших недавно машин. «Завтра я найду ее и заставлю выслушать меня. Мы вместе что-нибудь придумаем», – стучало у него в голове.

Отец был дома – вот что его удивило! Твердым шагом вышел в коридор, едва лишь Толя щелкнул замком входной двери. Остановился в проеме гостиной, уставился на сына жесткими стальными глазами. Яков Лукич был даже ниже Толи – почти на полголовы, но это не мешало ему смотреть на сына сверху вниз, гневно и презрительно.

– Здравствуй, папа.

– Здравствуй, здравствуй. Ну что ж – поговорим?

– О чем?

– У нас с тобой, сынок, сегодня найдется много тем для разговора. Да. Гораздо больше, чем я хотел бы!

Крепкой рукой Яков взял сына за плечо и повел. Втолкнул в гостиную, силой усадил в глубокое кресло. Сам не сел, остановился у окна, не спуская с Толи холодного взгляда.

– Ты ничего не хочешь мне сказать, сынок?

– Нет… кажется, нет.

– Жаль. Тогда буду говорить я.

Проступавший сквозь большое окно оранжевый закат освещал коренастую отцовскую фигуру в чесучовом кителе и с по-прежнему убранными за спину руками. За спиной у Якова Лукича как будто вырастало свечение, и замнаркома, и без того грозный в эту минуту, сейчас казался особенно страшным.

– Я всегда думал, что с тобой, моим единственным сыном, у меня не может быть никаких разногласий. Я всегда был уверен в том, что ты, мой единственный сын, никогда не сделаешь ничего непозволительного, никогда не заставишь, чтобы о тебе заговорили. Я не сомневался, что ты, взрослый человек и мой сын, имеешь достаточное представление о том, как надо себя вести, чтобы не подводить меня, а кстати, и себя тоже.

– Что же я сделал?

Увы, Толя слишком хорошо знал, какой последует ответ.

– Ты, мой сын, ошиваешься в тюремных очередях, вступаешь в разговоры с членами семьи врагов народа – более того, ты поощряешь эти идеологически вредные, провокационные разговоры! Ты, мой сын, прикрываясь моим именем, проникаешь в приемные уважаемых людей и подаешь свой щенячий голос в защиту человека, который осмеливался публично поносить нашу партию и великого Сталина, – а ведь ты знаешь, чем это может грозить нам обоим! Ты, мой сын, путаешься с какой-то девкой, биографию и социальное происхождение которой еще требуется прояснить, и добиваешься того, чтобы твою, а значит, и мою фамилию трепали по всем углам. И все это делаешь ты, мой сын!