Созвездие Льва, или Тайна старинного канделябра - Диана Кирсанова

– Да, папа.

– Вижу. Читаешь?

– Да, папа.

– Молодец. В школе у тебя проблем нет, мне докладывали. Молодец.

Так текли дни, и не было в этих днях ничего странного или внезапного, чему только радоваться можно было в то неспокойное для страны время, но все чаще на Толю накатывала глухая тоска. Как же ему было скучно!

У него не было ни одного друга, не говоря уже о девушке. Одноклассники сторонились министерского сынка, и Толя все перемены простаивал у окна в школьном коридоре, наблюдая сквозь стекло, как мальчишки с криками гоняют по двору мяч, находя в этой нехитрой забаве непонятное для него удовольствие. Он так хотел выйти во двор, присоединиться к играющим – но мешала проклятая застенчивость. Из-за этой врожденной, передавшейся от матери робости одноклассники считали Толю задавалой – думали, что он слишком их презирает.

А знакомиться с девочками в парке или кафе-мороженом он совершенно не умел – даже мысль об этом вызывала прилив краски к щекам, на которых уже пробивалась первая юношеская поросль, и Толя начинал задыхаться, так учащалось у него сердцебиение. К врожденной застенчивости прибавлялось и другое – он слишком стеснялся своего невысокого для пятнадцатилетнего мальчика роста и легкой полноты, и это заставляло его горбиться, засовывать руки в карманы и передвигаться стариковской, шаркающей походкой.

Словом, сутулый подросток с болезненным румянцем и нежными голубыми глазами, которые могли бы подойти разве что девушке на выданье, был ровным счетом никому не интересен.

А время шло.

В 1952 году Толя закончил школу с золотой медалью и в этом же году поступил в МГУ. О том, что он должен поступать именно в МГУ, Толе сказал отец, хотя юноша и сам чувствовал, что это будет правильно. В последнее время одиночество толкнуло его на посещение выставок, музеев, экспозиций, где всегда так много народу и потому, затесавшись в толпе, ты не чувствуешь себя таким одиноким. У себя в комнате он собрал уже целую библиотеку альбомов по истории искусства, а после школы сразу же шел на Арбат, копаться в старых журналах, грудой сваленных на прилавках букинистов.

Экзамены дались ему без труда. В середине июля пришла бумага о том, что Анатолий Яковлевич Блюхер принят в МГУ, а первого сентября он сидел за первой партой большой, полукруглой аудитории.

И снова все повторилось: вокруг него слышался шум, смех, звонкие молодые голоса. Веселые, возбужденные первым днем учебы ребята и девушки знакомились друг с другом, переговаривались, строили планы. Но все это проходило мимо Толи. Он так мучительно краснел, когда к нему обращались, так долго собирался со словами, чтобы ответить на какой-нибудь самый простой вопрос, что однокурсники вскоре просто перестали к нему обращаться. Конечно, если речь не шла о просьбе дать списать конспект или лекцию – весь курс знал, что у студента Блюхера этим добром можно разжиться в любое время дня и ночи.

Да, учился он хорошо – впрочем, а что еще оставалось? Считался самым успевающим студентом курса. И «сдирать» свои аккуратные записи в тщательно разлинованных тетрадях давал всем без исключения. По негласному договору, вскоре это стало уже даже общественной обязанностью Толи. По первой просьбе кого-нибудь из однокурсников он вынимал записи по названной дисциплине и передавал их по рукам.

Поэтому он не изумился, когда в самом начале третьего года учебы к нему подошла скромно одетая девушка с двумя детскими «хвостиками» над ушами. Остановилась рядом, робко тронула за рукав, глянула ему в лицо, запрокинув голову – девушка была совсем маленького роста, и Толины метр шестьдесят пять были для нее серьезной высотой. Помнится, он тогда еще удивился ее упорному желанию во что бы то ни стало заглянуть ему именно в глаза. Для этого она не только высоко подняла голову, но и привстала на цыпочки.

– Послушай, – сказала она странно тихим, шелестящим голосом. – Послушай, это правда, что твой папа – заместитель военного министра?

– Я никогда не говорю об этом, – пробормотал Толя, опешив от неожиданности.

Она как будто не услышала.

– Это правда? Правда?

Почему-то сразу стало понятно, как нелегко далось ей решение подойти к незнакомому молодому человеку и задать ему и в самом деле очень рискованный вопрос. В 1953 году и за более невинные вопросы человека могли в два счета обвинить в шпионаже.

– Послушай… Если это правда… То ты должен мне помочь. Мне больше не к кому обратиться, я обошла всех, но у меня даже передачу не приняли… А ведь Боря – он же совсем, совсем ни в чем не виноват…

В больших, обращенных к нему глазах возникла стеклянная пленка слез. Было видно, как девушка пытается побороть себя, но губы ее прыгали, подбородок дрожал. И все же она не опускала голову, и рука ее продолжала лежать на его рукаве. «Хорошенькая…» – подумал Толя, невольно оценив ее и в самом деле очень красивое, в форме правильного сердечка, лицо с бархатными глазами в рамке длинных ресниц и маленьким, чуть вздернутым носиком.

Но она плакала. Впервые Толя видел так близко от себя хорошенькую плачущую девушку, и жаркая волна жалости и сочувствия подкатила к самому его сердцу. Впервые он почувствовал, что может кого-то защитить. И впервые невольно ощутил себя мужчиной.

– Мой отец не принимает в частном порядке никаких жалоб, это бесполезно, – сказал он, осторожно снимая со своего рукава маленькую ручку. Но не отпустил ее, а оставил в своей ладони, удивившись тому, какие холодные у нее пальцы. – Если я пообещаю вам помочь, а потом не выполню обещания, то я буду называться – подлец. Повторяю, ничего обещать я не могу… но если дело у вас не слишком сложное…

– Не слишком! – воскликнула она негромко, и две крупных слезы, сорвавшись наконец из до краев наполненных глаз, потекли по щекам, оставляя блестящие дорожки. – Это очень простое дело: надо дать такое распоряжение, чтобы Борю выпустили из этой ужасной тюрьмы. Потому что, понимаете ли, он совсем, совсем ни в чем не виноват!

– Я… я попробую… – пробормотал он, одновременно приходя в ужас от собственных слов («Дурак! Что, что ты тут можешь попробовать?!»). – Давайте сделаем вот как: встретимся после занятий, и вы расскажете мне… нам надо куда-нибудь пойти… чтобы никто не слышал:

– Да! Да! Я сделаю так, как ты скажешь! Так – сегодня после занятий? Да? Да?

– Хорошо. Давайте… давайте встретимся в… в… в…

Проклятая застенчивость! Он начал заикаться. Но она, казалось, не обратила на это внимания. Посветлевшие, широко распахнувшиеся глаза смотрели на него, как на мессию.

– Ты такой славный… Я буду ждать у самого выхода, буду ждать столько, сколько понадобится! Спасибо, спасибо!

В последний раз обласкав его лучистым взглядом, она повернулась – маленькая ручка выскользнула из его ладони – и побежала по коридору, часто стуча каблучками стоптанных туфель.

Он еще подумал тогда, как бедно она одета. На десятый год Победы залатанная и перешитая одежда, которая еще недавно не считалась чем-то постыдным, начинала восприниматься как несомненный признак дурного тона. Московские улицы расцветали яркими платьями, узорами шейных косынок, блеском лакированных полуботинок… А на этой маленькой девочке, даже имени которой он еще не знал, были надеты невзрачный, вытянутый на вороте и заштопанный на локтях свитерок и юбка из очень дешевой материи. «И кто такой этот Боря, о котором она так хлопочет? – подумалось Толе. – Впрочем, узнаю…»

Боря оказался ее братом. Старшим и любимым – в особенности за то, что был фронтовиком, героем, вернувшимся с войны без руки, но с целым иконостасом орденов и медалей, от которых бренчал его капитанский китель, стоило его только чуть встряхнуть. Соня (так звали девушку) и ее мама просто не могли надышаться на брата и сына. Вернуться живым с войны! В доме, где в каждой квартире оплакивали своих погибших! Это считалось не просто удачей – особенным, редкостным счастьем.

Но самого Бориса как будто бы не слишком радовала эта мирная жизнь. Он никак не ожидал, что здесь, в тылу, он, бывший командир разведроты, окажется никому не нужным. И что никому не будет нужной его семья: он застал мать и сестру в ужасающей, какой-то безнадежной нищете. Их дом разбомбили в самом начале войны, и теперь все втроем они ютились в барачной комнате-девятиметровке, без воды и электричества, с серыми от вечной сырости стенами и такими трещинами в полу, что в них легко проходил даже не палец, а вся рука целиком..

Сначала Борис был полон решимости все изменить.

– Все! – сказал он как-то Девятого мая, когда вся страна отмечала пятилетие Победы. – Завтра же пойду в этот вонючий исполком – надрай-ка мне, Сонька, медали! И китель погладь. Пусть попробуют отказать инвалиду войны!

– Ах, сынок, инвалидов сейчас много в Москве: никто ими особенно не интересуется. Вон, в метро целая шеренга стоит на каждой станции – все милостыню просят.