Одиночество героя - Анатолий Афанасьев

В камеру вошел один, Звонаря оставил за дверью.

Девушка сидела на грязном коврике под батареей, грелась. Больше сидеть в камере было не на чем. Шалва опустился на корточки у противоположной стены. Освещение скудное, лампочка под потолком на голом проводе.

— Узнала? — спросил Шалва. Девушка глядела не мигая. Перебинтованную руку уложила на колени.

— Вы — палач?

— Нет, не палач, — усмехнулся Шалва. — Но за палачом дело не станет. Да и зачем тебя казнить? Обольем кислотой, и живи сколько влезет… Имя, фамилия?

— Ольга Серова.

— Ну-ка встань. — Девушка поднялась, сморщась от боли. Рубашка порвана до пупа, юбка держится на честном слове, от колготок ошметки на икрах. Похоже, попользовали ее изрядно.

— Да-а,— протянул Гарий Хасимович. — Как говорят, ни кожи, ни рожи. Чем ты же приворожила этого остолопа? Как он вдруг из-за такой подстилки жизнь на кон поставил? Есть этому объяснение?

— Он пожилой, — сказала Ольга, — а я молодая. Вот весь секрет.

— Ага, — согласился Шалва.— Ну а он тебе как?

— Обыкновенный мужчина, как все. Самец.

Неожиданно Гарий Хасимович почувствовал слабое жжение в паху. Несомненно в этой худышке, в ее почти неслышном, хрупком голоске есть какое-то очарование. Если помыть, приодеть во все новое…

— Садись, — махнул рукой. Достал сигареты, закурил.— Значит, так, Ольга Серова. Мне с такой шелупенью, как ты, разбираться срамно, не по чину. Однако приходится. Погиб мальчик Гиви, кого я любил. Его убили. Такие долги надо отдавать лично. Вы оба с твоим пожилым каплуном виноваты в его смерти. Но с тебя какие взятки, ты несмышленыш. Давай заключим сделку. Отдай каплуна, и, может быть, подарю тебе жизнь. Ты мне веришь?

— Верю, — сказала Ольга. — Только я не знаю, где он. Я третий день здесь сижу.

— Подумай, — ободрил Шалва. — Если присушила, значит, тропка к нему есть. Мы его и без тебя разыщем, никуда не денется, на луну не улетит, но тогда уж не взыщи.

— Дома его нету? На улице Строителей?

— Дома нету. И у сестры нету. И у бывшей жены тоже нету. Нигде нету. Прячется, мерзавец. Ты нам поможешь, да?

Ольга сразу поняла, кто к ней наведался. Это оборотень, который правит Москвой по ночам. Она видела его портреты в газетах и видела его выступления по телеку. Днем и на экране он похож на человека, хотя, если приглядеться, то видно, как вместо ушей прилепились к латунному черепу два поганых гриба, два мухомора. И из глаз течет яд. Но ночами… о, лучше об этом не думать. Пусть он оборотень, его можно одурачить. Она уже его одурачила, потому что живая…

— Помогу, — прошептала она, не отводя взгляда, в котором он, как ни старался, не различал ни страха, ни покорности. — Он, конечно, ко мне привязался. Он еще не натешился. Отпустите домой, он обязательно позвонит. Я назначу встречу и сообщу вам. Это очень просто, не правда ли? Мужчины доверчивые, когда любят.

За свою многотрудную, многогрешную жизнь Гарий Хасимович изучил женщин предостаточно и давно утратил к ним интерес как к человеческим существам. Людьми в полном смысле слова они не были и не могли быть, зато они ближе к природе, потому и являются для мужчины неиссякаемым источником плотских удовольствий, как вино, как карты, как охота. В том, как эта худышка с омутом в глазах наивно пыталась спастись, было что-то первозданное, трепетно-чистое: так прекрасный цветок в тщетном усилии укрывается прозрачными лепестками от палящих солнечных лучей. Шалва подумал, что, возможно, при других обстоятельствах… Ему не хотелось, чтобы ее закопали в землю.

— У меня нет детей, Оля, — сказал он проникновенно. — Гиви был мне вместо сына. У него было большое светлое будущее, и вот его нет. Это несправедливо. Не могу в это поверить. Душа не успокоится, пока не отомщу злодеям. Думай, Оля. Даю тебе сутки до завтрашнего утра. Потом будет поздно думать. Ты хорошо поняла?

— Да, поняла… Но как же я отсюда…

— Не надо, Оля. Хитрости оставь для молодых людей. Ты не можешь не знать, где прячется человек, готовый заплатить за тебя двести тысяч.

— Он хотел заплатить двести тысяч? Долларов?

— Хотел, но сбежал, — огорченно признался Шалва. — Видно, передумал.

— Может быть, поехал куда-нибудь за деньгами?

— Может быть. Подумай, куда он мог поехать. Я распоряжусь, чтобы поставили раскладушку. Лежа легче думать, согласна?

— Намного легче, — подтвердила девушка. Он так и не обнаружил в ней истинной покорности. На белых, безмозглых, развратных русских самок иногда накатывало животное упрямство, они становились невменяемыми и сами торопили свою смерть и муку. Он сталкивался с этим и прежде. В коридоре сказал Звонарю:

— До завтра не трогайте. Если чего-нибудь захочет передать, сразу сообщи мне. Утром — казнь. Но быстро, без излишеств. Задавишь шнурком. Тушку — в Бирюлево, на свалку, голову положи в морозильник.

— Будет исполнено, Гарий Хасимович, — важно кивнул Звонарь.

Климов вернулся в Москву на закате дня, и она привычно, настырно полезла на глаза изо всех щелей.

У него были свои счеты с этим городом. Когда думал о Москве, сердце сжималось свинцовым обручем. Те же чувства, наверное, испытывает мужчина по отношению к горячо любимой, но предавшей его женщине. Не изменившей, а именно предавшей. Это сравнение не раз приходило ему в голову. Москва, на которую он когда-то молился, перед которой преклонялся, совершила неслыханное святотатство: с озорным, утробным хохотком завалилась в постель к басурманину и теперь год за годом занималась тем, что выклянчивала подачки за свои услужливые телодвижения. Причем делала это как бы от имени всей России. Ей плевали в лицо, над ней не глумился только ленивый, но Москва даже не утиралась, а вся забрызганная блевотиной тухлого импорта (плата за тайные услуги), умильно рассуждала о мировом содружестве.

Климов рано осознал свое предназначение: он родился воином, его многие годы воспитывали воином, и он не сделал ни малейшей попытки уклониться от своей судьбы. Он много умел такого, что мало кто умеет на свете. И давным-давно был готов ко всему, в том числе и к мгновенной смерти каждую минуту, однако вид отечества, ограбленного и униженного, очутившегося вдруг на мировой паперти с протянутой рукой, слегка надломил его рассудок. Он отдавал себе в этом отчет. Бегство в леса не дезертирство, а скорее уловка самосохранения.

Вся его тридцатилетняя жизнь, от Суворовского училища до сверхсекретного подразделения «Верба», куда зачисляют навечно, представляла собой сплошную полосу препятствий, где изнурительные ежедневные тренировки чередовались со все усложняющимися боевыми заданиями, и ничего иного он не желал для себя. Он был сиротой, казанским подкидышем, но тайна собственного рождения редко занимала его ум. В этом пункте своей биографии он не ощущал никакого пробела. Нашлись люди, заменившие ему родителей, и некоторых из них он любил спокойной и нежной сыновней любовью. К ним относился и командир «Вербы», желчный, прямодушный генерал Тихон Сергеевич Смагин, отпустивший его в бессрочный отпуск. Когда прощались, Смагин сказал:

— Отдохни, сынок, отдохни. Но не забывай, можешь понадобиться в любую минуту.

— Когда? — поинтересовался Климов.

— Не могу сказать. Это же Россия. В ней все темно и глухо. Но воровской мираж рассеется. Впереди много работы, кроме нас, ее никто не сделает. Мы же с тобой чернорабочие.

Климов запомнил тусклый огонек в глазах генерала.

Три года прошло — и никакой команды. Вероятно, вор окопался глубже, чем сам надеялся, и уже не страшился расплаты.

…Не заезжая на квартиру, завернул в больницу к Попову. Его появление полковника не удивило. Он сказал:

— Тебе повод нужен был, чтобы вернуться? Вот я тебе его и дал.

Климов ответил:

— Ты в грудь раненный, Герасим, или головку тоже немного царапнуло?

— С чего ты взял?

— Я по отделению прошелся, никто даже не спросил, кто я такой. Медсестра дремлет за столиком. С Шалвой так не играют, Гера. Я его помню, он при мне поднимался. Беспредельщик из самых лютых. Под кавказца работает. Он такой же кавказец, как я марсианин. Удивляюсь, почему ты до сих пор живой.

— Его нет в Москве, — успокоил полковник. — Только завтра прилетит из Стамбула. Без его приказа кто меня тронет. Но ты прав, перебираться надо.

Хоть его не удивило появление Климова, но от души у него заметно отлегло. Они с Климовым вместе не работали, хотя числились по общему ведомству. Про «Вербу», естественно, полковник слышал, но, чем она занимается, толком не знал. Говорили, всем на свете, вплоть до того, что роет туннель от Урала до Магадана. «Верба» была невидимым шлюзом на перекрестье всех секретных служб. Черная дыра в замаскированном пространстве. Не знал полковник и того, что Климов обосновался именно в «Вербе». Хотя, конечно, догадывался. Людей из «Вербы» опытный глаз различит за версту, у них особая повадка, как у всех неприкосновенных. Элитный резерв разведки. Белая косточка сыска. Кому они подчинялись, неизвестно. По слухам, напрямую главе государства. Но это все было до появления на Руси президента. Когда он появился, «Верба» оказалась не у дел и ее, по тем же слухам, слили в унитаз. Это естественно. «Верба» чересчур грозна, самодостаточна и трудно управляема, особенно если контролировать ее действия из-за океана. Честь ее роспуска приписывали Бакатину, но на этой акции он и сломался, замахнувшись все же не по плечу. Получил свои тридцать сребреников и пинка под зад.