Не сбавляй оборотов. Не гаси огней - Джим Додж

Я не особенно проголодался, но, взяв на себя роль радушного хозяина, осведомился у Джошуа, не желает ли тот перекусить. Он ответил, что не имеет ничего против молочного коктейля, и мы завернули в кафе-мороженое в Лордсбурге, взяв четыре коктейля на вынос: ванильный для меня, малиновый, карамельный и с шоколадной крошкой для Джошуа. Я запил коктейлем четыре таблетки спида — работенка предстояла нелегкая, ночью нужно было оставаться бодрым. Джошуа от протянутой бутыли отказался, заявив, что с него хватит и коктейлей. Он пил то из одного стакана, то из другого, потребляя напитки с одинаковой скоростью и очевидным удовольствием.

Заглянув в местный «Ю-Сэйв»[18] за льдом, чипсами и пончиками «Долли Мэдисон», я завел «кадди», и мы двинулись в путь. Подъезжая к горам, я спросил у Джошуа, что он собирается сказать публике (если, конечно, для речи останется время). Он сказал, что еще не придумал ничего конкретного; возможно, произнесет пару общих слов о природе сущего и смысле жизни — смотря по обстоятельствам. Это напомнило мне, как я сам заливал Натали и ее приятелю о тех словах, которые прошепчу на вершине горы Шаста.

Чем выше и глубже в ночь — тем заметнее сужались дороги. Мы разговорились об обстоятельствах и связанных с ними возможностях. В Сан-Пиканте мы прибыли на час раньше намеченного — по мнению Джошуа, это из-за того, что я ехал гораздо быстрее, чем он рассчитывал, — но городок все равно уже давно погрузился в сон. Даже «Ночное бистро Дотти» было закрыто, что почему-то вызвало у меня раздражение и немало повеселило Джошуа. Мы свернули с главной улицы и стали петлять по переулкам, пока Джошуа не нашел именно то, что хотел: «идеальный участок, заселенный представителями среднего класса, под завязку набитый однообразными чахлыми снами и готовый к эксперименту». Он сказал, что нутром это чует, и я, с каждой минутой нервничая все больше, надеялся, что он знает что делает.

Я припарковался в еще более глубокой, чем окружающая тьма, тени большого дерева. Джошуа потребовалось не меньше пятнадцати тревожных минут, чтобы подключить свою аппаратуру на заднем сиденье. Батарейки, проигрыватель и усилитель остались в серебристом ящике, а колонки, снабженные специальными металлическими креплениями, мы вставили в открытые задние окна. За работой Джошуа оживленно напевал «Wabash Cannonball».[19] Я же от волнения принялся изучать карту, купленную на заправке в Сильвер-сити, и к тому времени, как Джошуа расставил свою технику, я уже знал на зубок все возможные пути отступления: от нормальных до самых незаметных тропок. Я подыскивал какой-нибудь маршрут поудобнее, как Джошуа вдруг перебросил микрофон через спинку на переднее сиденье, а потом и сам забрался в машину.

— Ну что, готовы отправиться навстречу очевидному невероятному? — жизнерадостно осведомился он.

— Кажется, да, — ответил я.

Джошуа выглянул в окно.

— Боюсь, это дерево может вызвать определенные звуковые искажения в правой колонке. Не могли бы вы отъехать метров на двадцать назад?

Пришлось в интересах чистоты звука послать прощальный поцелуй нашему укрытию и отъехать, как того требовал мой компаньон. Только я вырубил мотор, как Джош потянулся к заднему сиденью и включил проигрыватель. Пластинка завертелась, послышалось шипение статического электричества — это игла опустилась на дорожку.

Джошуа дотронулся в темноте до моей руки и прошептал:

— Изумительный момент, не так ли? Что будет дальше — представления не имею!

Я чувствовал, что он весь прямо-таки раздувается от гордости.

Стало слышно, как откуда-то издалека с шумом и гудками приближается поезд — быстрее, мощнее и громче, чем я мог себе вообразить. Грохот перешел в крещендо, он был сразу повсюду и даже над головой, гудок прошил меня насквозь, до самой крышки черепа. Говорю тебе, эта гребанная улица ходила ходуном! «Кадиллак» задрожал, как пронзенная острогой рыбина, он так здорово подпрыгивал, что я машинально ударил по тормозам. Я знал, что никакого поезда нет, что все это сплошной обман, и все равно чуть не наложил в штаны. У меня мурашки шли по телу, когда я пытался представить, какой хаос воцарился во всех этих мирных, сонных домиках, которые отродясь не тревожил гул и грохот железной дороги. Я покосился на Джошуа: взгляд спокоен, губы слегка приоткрыты. Но когда оглушительный шум призрачного поезда смолк, а из домов еще не донеслись первые приглушенные вопли и проклятия (только кое-где в окнах стал загораться свет), уголки губ и скулы Джошуа приподнялись в едва заметной улыбке. Он наклонил голову к микрофону, будто собрался помолиться.

В окне дома напротив разошлись занавески, и я увидел искаженное гневом лицо. Потом послышались крики и визги. Наверняка в этот миг десятки дрожащих пальцев набирали номера, найденные в телефонных книжках на странице «Звонить в экстренных случаях». Я от души надеялся, что Джошуа не станет ждать, пока действительно соберется толпа. В коттедже через два дома от нас распахнулась входная дверь, и на лужайку, размахивая бейсбольной битой, выскочил здоровенный мужик в мятой пижаме. Было совсем не похоже, будто на него только что снизошло просветление, скорее он выглядел до чертиков взбешенным. Я уже было потянулся к зажиганию, как вдруг ночную тьму прорезал голос Джошуа, превращенный усилителями в рев.

— РЕАЛЬНОСТЬ КОНЕЧНА! — он сделал паузу, а потом добавил, уже мягче: — Но она не завершена. Разве может она считаться завершенной без загадочного поезда, мчащегося сквозь наши сны? Разве может она считаться завершенной, пока мы не вообразим, что, соединив силы снов, мы воплотили их в реальность; пока прямо здесь и прямо сейчас наша жизнь не подведет нас к этому открытию? Неоднозначное положение дел, не правда ли?

Поезд, приснившийся нам, называется «Небесный Экспресс». Не знаю, как вы, а я уже устал размахивать руками, пытаясь заставить его притормозить. Этот поезд — старый, трясущийся и завывающий товарняк, везущий холодильники, газетную бумагу, запчасти для тракторов, военную амуницию и соль. Этот поезд — смертоносный южный ветер, сжигающий вместо топлива человеческое дыхание и разбитые мечты. Этот поезд — чистая идея любого реального поезда, на котором мы не прочь проехаться.

Посадка заканчивается! Просим пассажиров занять свои места!

Но мы, конечно, и так уже заняли места. Это и есть та доля правды, которая содержится в каждой шутке. Могу поклясться, что я своей шуткой вовсе не собирался выставить вас дураками или напугать до потери пульса, наоборот, я стремился осветить ваши лица и услышать тысячи песен, звучащих в вашей крови. Дотронуться до груди вашей матери, как дотрагивались вы сами в младенчестве, когда пребывали в волшебном мире и ощущали ее чистое млекопитающее тепло — самое чудесное, что только бывает на свете. Я хотел заставить вас заново ощутить это волшебство. Настоящее волшебство, возникающее, когда мы по-настоящему держим друг друга за руки.

Мы раним друг друга. Помогаем друг другу. Убиваем друг друга и любим друг друга, а между этими двумя крайностями происходит массовое истребление таких же жалких неудачников, как мы. По отношению к окружающим — людям, растениям, животным, земле — мы то и дело проявляем презрение, лицемерие, неприкрытую двуличность и грязную алчность. Даже когда мы во что-то верим, нам застит глаза ощущение собственной правоты. Наша вера — всего лишь крышка мусорного бака, которая не дает завестись червям и защищает бак от дворняг, которые растащат мусор по лужайке, и наши мелкие секреты и догнивающий стыд окажутся выставлены на всеобщее обозрение. А потом придет какой-нибудь мальчуган, срежет с вишни ветку, сделает себе из нее шпагу, а из крышки от бака — щит и отправится в путь, сражаться с настоящими драконами, охраняющими настоящие Граали — пустые Граали, на которых драгоценными камнями выложены картины о свадьбе солнца и луны…

Джошуа сделал долгую паузу, и эхо его последних слов раскатилось по всей долине, а потом громогласно продолжил:

— Я говорю не о религии. Я не пытаюсь продать вам билет на поезд. Я не машинист и не проводник, я такой же пассажир, как и вы. Может быть, одни места в этом поезде получше, а другие похуже, но по большому счету все религии одинаковы. И все храмы и церкви наполнены бухгалтерами, солдатами и иллюзиями, а я бы, откровенно говоря, с радостью наполнил их реками, воронами и мечтами.

Реальность конечна, но не завершена. Мы растворимся в дожде, в речной воде, в беспокойных и ужасно убедительных желаниях, из которых и сотканы наши лица. Ворон может прилететь, а может и не прилететь. Мы обладаем только тем, что реально. Тем, что можно понять, наполнить, подержать, создать. Но если те или иные возможности лежат за пределами нашего понимания, это еще не значит, что мы не можем сознательно их выбирать или не менее сознательно в них верить. Жизнь — это то, что происходит с нами здесь и сейчас, и уверяю вас, я знаю, как реально и по-настоящему может быть искалечено человеческое сердце, как на нас в одночасье обрушивается груз одиночества, как выщелачивают нашу почву сомнения и невежество. Мы уже и сами не знаем, какие мы: твердые, жидкие или газообразные; свет или космическая тьма; запутавшиеся ангелы или шуты дьявола; «всё или ничего» или «может быть, время от времени»; «кто? что? где? как?» или «ну почему все это происходит именно со мной?». Жизнь так и будет течь мимо нас, пока мы сами не признаем ее, не возьмем ее в свои руки и не сделаем своим свидетелем и соучастником.