Глиф - Персиваль Эверетт

Новое утро проталкивало свет сквозь безвкусные витражи в большой комнате, где теперь собралась вся толпа священников. Маурисио и Розенда сидели на дальней скамье с монашками. Священники уже почти приступили к какой-то церемонии очищения, но тут постучали в дверь.

Отец Чакон открыл – вошли пара мужчин и женщина. На мужчинах были кепки с надписью «ЧАДО». На женщине – ярко-красное платье, волосы распущены самым контролируемым образом, какой только можно представить. Мужчины держали в руках большие футляры и катушки кабеля. Женщина не держала ничего. Она сказала:

– Я Дженни Дженсон из «ЧАДО», надеюсь, вы не забыли, что сегодня за день.

Ее тон был дружелюбен, на грани шутки.

– Сегодня? – переспросил отец Чакон.

– О господи, – сказала Дженни Дженсон, – вы забыли. – Она посмотрела на свою бригаду, затем снова на священника. – Сегодня то самое число, отец. То число, когда распускаются миссионерские бородатые ирисы.

– Ах да, – ответил отец Чакон. – Сейчас, сейчас.

– Мы начнем устанавливать оборудование, – сказала Дженни Дженсон. – И если можно, поскорее, сейчас хороший свет, но, похоже, собираются тучи.

– Одну минуточку, – ответил отец Чакон и захлопнул дверь.

Я успел услышать, как Дженни Дженсон сказала:

– И вправду забыл, с ума сойти.

Отец Чакон повернулся и прислонился к двери:

– Какой кошмар. Сегодня Цветение ирисов, а я совсем запамятовал. Вот он, дьявол. – Он покачал головой и посмотрел на остальных священников. – Давайте в порядке важности. Надо обеспечить условия репортерам. Так что сейчас мы выйдем, благословим эти проклятые цветы и затащим эту ебаную бригаду в дом.

Монашки разинули рты.

– Я извиняюсь, сестры, – сказал Чакон. – Итак. Вы готовы, О'Бриад? О'Бет? О'Нет?

Остальные священники кивнули.

– Ну хорошо. Все на улицу. В одиночку здесь оставаться опасно.

Чакон окинул взглядом стены, зацепив и меня. Я посмотрел, как они друг за другом вышли на свет божий. Потом вернулся к началу коридора, открыл дверцу и из шкафа снова попал в комнату священника, которую при поисках перевернули вверх дном.

либидинальная экономика

Клайд, друг Ma, по ее просьбе засунул пенис ей в вагину и двигал туда-сюда. Фактически это была вагина моей матери, но я не сохранил нежных воспоминаний о ней и, разумеется, не интересовался, что или кого мать решит туда засунуть. Предполагаю, имелся какой-то благотворный результат, хотя, когда она делала то же самое с моим отцом, я наблюдал противоположное. Она попросила и сделала это потому, что хотела ласки, которую отец давно уже не мог предоставить. И, как ни печально, я тоже был не очень-то способен на мягкость, даже до похищения. Я удовольствовался мыслью, что этот недостаток есть следствие моего чрезмерно развитого интеллекта, хотя не считал, что интеллект здесь логически необходим – только достаточен, – и отрицал всякое предположение, что моя неприветливость есть врожденная черта характера. После Ma крепко обняла этого человека, но ничего ему не шепнула, лишь стиснула и помолилась за меня.

Моя мать не верила ни в какого бога, но я знал, что она, где бы ни была, молится о моем благополучии и счастливом избавлении. Интересно, на самом ли деле она создавала бога молитвой, делала его реальным, а если реальным для нее, то и реальным для всех, реальным, каким бог должен быть по определению. У меня не было табачной банки, чтобы подбросить ее повыше и крикнуть: «Онтологическое доказательство верно»,[263] но в любом случае я знал, что мое настойчивое желание увидеть единорога не порождает стадо где бы то ни было. Еще я думал над метафоричностью бога: идея бога – это как Бог, абсолютный Другой, бесконечность и несократимая инаковость. Я представлял свою мать своеобразным богом, не творцом жизни, но одной из двух скобок, левой или правой, которая обещает смысл либо после, либо до, отрицает пространственную внешнюю сторону в самом языке. Я с тоской думал о попытке матери приобщить меня к ее собственным постулатам а смысле в мире, несмотря на отсутствие очевидного значения в языке, вопреки недостатку приобщенности вообще в ее личном опыте. Помню, однажды, когда мне было всего несколько дней, она прониклась ко мне доверием и сказала, что жизнь пуста и бессмысленна, что-то вроде того. И добавила: «Извини». В своих картинах, особенно после моего исчезновения, она пыталась представить анатомию горя, не из-за моей утраты, а из-за ее.

Утром Ma попросила Клайда уйти. Он ее не злил. Не раздражал. Не мешал. Она не любила его. Она была рада, что они переспали. Он стал тем, чем никогда не был отец, он выражал не доблесть, а теплоту, и все же это не отвечало ни на один из мучивших ее вопросов.

разбивка

БАРТ: Тем не менее можно усомниться, что моя версия нашего полового контакта совпадет с твоим изложением, хотя бы из-за формы, мягко говоря компрометирующей, а возможно, и по сути. Дискретность, нестабильность и неудовлетворенность не могут избежать борьбы за свой смысл с орбитами непрерывности, стабильности и удовлетворения. Итак, вот тебе приглашение к отрицанию, интеграции, поиску границ концептуальной мысли и логического тождества и всеобъемлющего разрушения разума. Ты уверена, что у тебя не было оргазма?

ЛОРА: Да.

мост

Когда я еще был похожна рыбу,из животамешочек выпалв мошонку.

Отчетливой складкойон соединяет яичкос придатком,свободный изнутри,

гладкий,покрытый слоемсердечной ткани,верхний отделдавно исчез.

но все-таки виденфиброзной нитью,нетуго лежащейв ареолярной тканивокруг канатика.

оотека

Пиу!

– Ну что ж, я думаю, собеседование прошло вполне удачно, профессор Таунсенд.

– Кажется, это меня вызывают. Началась посадка в моей секции.

– Очень приятно было познакомиться.

– Так вы думаете, что решения можно ждать примерно на следующей неделе?

– Э, да-да. Не опоздайте на самолет.

ens realissimum

Я пробрался через пустое здание до самой входной двери, через которую вышли священнослужители и остальные. Дверь была приоткрыта, и сквозь щелку я видел их всех в саду. Фиолетовые и лиловые, желтые и белые бородатые ирисы, высотой почти с Розенду, росли огромными цветными толпами. Над одеялом садовых цветов – маков, космей и прочих – порхала бабочка-траурница.

Священники, сгрудившись вокруг отца Чакона, шептались, а съемочная группа и репортер завершали установку оборудования. Маурисио положил руку Розенде на плечо и увел ее подальше, за какую-то экспонатную зернодробилку, прочь от камер, туда, где их не мог задетектировать внешний мир. Розенда выглядела потерянно, глаза опустели, плотные руки с короткими пальцами безвольно и неловко повисли по бокам.

эфексис

Могу ли я как рассказчик, излагающий свою, не чужую, историю, разрушить иллюзию того, что история эта есть вымысел? Но если к такой мысли вас привело предположение, что моя работа – вымысел, раз уж книга так классифицируется, то и я сам являюсь иллюзией. Я изгнан из собственного вымысла, который оказывается моей реальностью, поскольку могу настаивать на истинности рассказа, только если признаю его вымыслом. Возможно, это фигуративная замена или согласие на некую саморефлексивную, жестикулирующую неправду, которая не является ни ложью, ни истиной, но играет роль анафорической герменевтики.[265] Фотт такк.

Я не предлагаю информации об обществе. Я не предлагаю истин о культуре. Я предлагаю лишь слова, сколько их там есть в этом тексте, с той частотой и в том порядке, в котором они написаны, вместе со знаками, управляющими их началом, завершением и паузами. Я не люблю человечество. Человечество меня не любит. И хотя я соответствую паре имен и нескольким характеристикам, только одно имя соответствует мне.

Чтобы стать лжецом, разрешите предложить вам лишь одну истину: поиск истоков рассудка, логики и мышления так же разумен, как поиск истоков физиологической функции под названием дефекация.

causa sui

Стоя у порога, я видел на том конце двора другое здание с широко распахнутой дверью. Чтобы попасть туда, надо было прокрасться позади ирисов и церемонии – впрочем, посадка гардений обещала меня прикрыть. Я просочился сквозь дверь и юркнул за большой терракотовый горшок. Затем рванулся к посадке. Цветочный запах опьянял. Я медленно начал свой путь под голоса священников, воздающих благодарственную молитву за ирисы. Затем Дженни Дженсон принялась задавать отцу Чакону вопросы. Я дошел до дыры в посадке, которую с порога не увидел. Посмотрел из-за куста на черные спины священников. Хотел перебежать открытый отрезок, но споткнулся и упал лицом в грязь. Священники не обернулись, однако я почувствовал, как глаз камеры нашел и отметил меня.