Наследники Фауста - Елена Клещенко

Чуть позже, весной, я понял все. В тот день доминус Иоганн послал меня к стеклодувам, заказывать широкие перегонные трубки, которые мы не могли должным образом выгнуть сами. Я был весьма доволен поручением и изо всех сил старался не ударить лицом в грязь перед мастерами, так что они уже и не знали, как меня выпроводить. Вернулся я за полдень и, войдя в комнату, увидел доминуса Иоганна стоящим у окна. Точнее, увидел только очертания фигуры: яркое мартовское солнце светило вовсю. Я окликнул его… и, помню, так и попятился! Это был не доминус доктор — человек лет двадцати, небрежно накинувший его мантию. Он смотрел на мою изумленную рожу и хохотал. «Что вам надобно?» — спросил я. «Вот это славно! Так-то ты приветствуешь учителя, Вагнер?! Ну-ка, не стой как пень, всмотрись получше!» Я всмотрелся: походило на то, что юноша исключительно умело передразнивает доминуса Иоганна. Те же словечки, та же манера завершать пристальный взгляд открытой усмешкой, отчего собеседник невольно и сам оглядывает себя, нет ли на одежде пятна или непристойной прорехи. Да и в чертах было некоторое сходство. Я спросил, кем ему приходится господин Фауст. «Дурак, — ответил он, — ох и тупица ты, Вагнер! Следовало бы оставить тебя у старого Эриха — то-то он всыпал бы дурню за испорченную рукопись!» Словом, он меня заставил задать ему глупейший вопрос: не сам ли он господин Фауст, после чего долго и ехидно хвалил мое отменное владение логикой. Я тупо глядел, как кудрявый звонкоголосый парень в мантии моего учителя уверенно раздвигает колбы, коими заставлена полка, по-хозяйски вскрывает одну и смешивает spiritus vini с водой. Отвратительный напиток алхимиков, Мария, — глоток заменяет оплеуху или удар по голове. Как раз то, в чем я нуждался…

(Собственный рассказ развеселил моего хозяина, он более не казался ни старым, ни больным. Куда там — передо мной был сияющий мальчишка-фамулюс, и его восторг перед явленным чудом передавался мне, хоть я-то лучше всех знала, что чудо это — вовсе не чудо, ибо сотворено отнюдь не милостью Господней…)

— Чтобы совсем убедить меня, он распахнул мантию и поднял рубаху, и я увидел ожоги, которые сам же смазывал мазью после того взрыва. Они зажили так, словно прошел год, а не месяц, но не пропали совсем. Тогда же я спросил, отчего, в самом деле, они не исчезли вместе с морщинами и ревматизмом, коль скоро доминус вернулся в свою молодость. Он рассмеялся и сказал, что лишился старости, но не прожитой жизни.

Я задал и другой вопрос… Ваш отец не скрыл от меня, кто преподнес ему сей дар и чем, согласно договору, придется отдарить. Сердце мое ушло в пятки, я помыслил о бегстве, но… понимаете, Мария, он был моим учителем. Я знал, чем обязан ему. За те несколько месяцев я воистину начал видеть связи в хаосе мироздания, те связи, о которых прежде только рассуждал, повторяя книжные строчки. Теперь я разбирал знаки сего мира, как дети распознают начертания букв в затейливых миниатюрах. Пропала моя щенячья злость и щенячий страх оказаться глупцом, я попробовал счастья, и все это благодаря доминусу Иоганну. Если бы мне тогда сказали, что отныне он обречен, я, наверное, ответил бы: стало быть, обречен и я, не оставлю его. Но в ту пору я думал иначе. Я был богобоязненным мальчиком, но мудрость и знание почитал великой силой, наравне со святостью, и ваш отец был воплощением этой силы. Я не сомневался, что брату францисканцу придется туго — не на того напал. Легко мне было тогда… — Не договорив, господин Вагнер взмахнул рукой, отгоняя невидимого настырного духа, и начал заново.

— Таким образом, отныне в доме на Шергассе жил не профессор, а его племянник, который отчего-то не прогнал фамулюса. Поддельный монах дневал и ночевал у нас. Вот кто, будь его воля, выгнал бы меня и пинком бы напутствовал. Когда он узнал, что доминус Иоганн доверился мне, он пришел в ярость и долго кричал, что не возьмет на себя труд задувать костер на площади, если недоумок проболтается. Его прочувствованная речь не имела успеха у доктора, зато я возненавидел нечистого всем пылом юности: не как порождение тьмы, а как отвратного субъекта, который посмел презрительно отозваться обо мне в присутствии учителя. Я тогда порешил не высказывать моих мыслей о превосходстве доминуса Иоганна над ничтожным отродьем преисподней, и действительно не высказывал их, но… позволял угадать. О да, не любили мы друг друга.

А в остальном все было благополучно: в городе ничего не проведали. Старый Фауст оказался пропавшим без вести, а я отверг предложение найти себе другого наставника — чем убедил университетские власти, что щенок удался в суку и каков был учитель, таков и паршивец-ученик. Впрочем, когда пришло время, я сдал все положенные экзамены.

Юный лже-племянник доктора Генрих Фауст был постарше меня, но все же бывало трудно не ответить этому наглому малому «от дурака слышу». Разум отказывался отождествить кудрявого щеголя с моим старым лысым учителем, который иногда и самому мне казался пропавшим неизвестно куда. Что говорить о зрелых мужах, вдобавок не посвященных в тайну! Во всем городе правду о нем знали три человека — ныне остался в живых только я, младший. Остальные же, приходившие по старой памяти в дом Фауста и встречавшие его племянника… Самоуверенность и грубость прощались «универсальному доктору», увенчанному заслугами, но никто не желал терпеть поучений и брани от юнца. Доминус Иоганн говорил со смехом, что теперь ему вновь придется получать университетский диплом, да еще, пожалуй, заново учиться, и притом не в Виттенберге. Здесь он нажил себе врагов: как среди тех, кто ненавидел и старого Фауста, так и среди бывших друзей. Но причиной того, что он собрался-таки уехать, стал, как ни забавно, друг.

Не назову его имени, и вы не называйте, если угадаете: профессор кельнского университета, филолог из плеяды homines trilingues, и в самом деле знавший греческий и еврейский языки не хуже латыни, ровесник доминуса Иоганна и его давний соученик. И вот этот-то человек повстречался однажды со мной и «Генрихом». Прежде чем я успел его поприветствовать и в очередной раз произнести свое вранье: пропал, мол, учитель, — он и говорит: «Доброго дня, Иоганн». Вообразите, Мария, почтенный соперник Эразма из Роттердама не слишком замечал, как время меняет лицо его старого друга, и обратное превращение ему сперва не бросилось в глаза. Что суть годы для мудрых, понимаете… А доминус Иоганн, вместо того чтобы нести свое: простите, почтеннейший, вы, вероятно, знакомы с моим дядюшкой et cetera… — возьми да скажи: «Здравствуй, amice. Как твой Плавт?» — во время последней их встречи тот писал комментарии к «Комедиям». Тут же осекся, и они воззрились друг на друга с этакой, вполне понятной, задумчивостью… Я решил, что мы пропали: взгляд у латиниста был как у параличного. Но доминус Иоганн все-таки нашел лазейку: он-де открыл субстанцию, повторяющую некоторые свойства философского камня древних, способную возвращать молодость, но не исправлять пороки неодухотворенной материи. По счастью, друг его юности ничего не смыслил ни в химии, ни в алхимии, и охотно согласился хранить тайну до тех пор, пока свойства субстанции не будут усовершенствованы. Он сдержал данное слово, царствие ему небесное. Но вот тогда-то мы поняли, что доктору пора уходить, ибо ничье везение не беспредельно.