Екклесиаст - Александр Холин

– Очень хорошо, – улыбнулся граф. – Грубо, вульгарно, но звучит хорошо! Значит, небезынтересно будет вам поразмыслить, что возможность и умение умереть – это воистину судьбоносное заболевание, без которого человечество не смогло бы существовать, потому что жертва всегда равна Богу. Для людей никогда не имело значения установление предела жизни, просто будущая смерть всегда была условием жизни. Вот почему издревле присутствовало благоговение к смерти, неразрывно связанной с Богом. Именно это получил после физического ухода из вашего мира наш любопытный экземпляр. Надо сказать, сейчас ему под колпаком довольно уютно. Тем более, он ещё имеет возможность иногда влиять на внешний уже давно покинутый мир.

Только много позже, примерно в конце социалистического материализма в человеческом сознании возникло понятие – «любая мать, родив дитя, его же к смерти обрекает». Воистину, какофония звуков по сравнению с уважением к человеку, заслужившему право смерти. Да, да. Право смерти ещё и заслужить надобно, иначе человек становится просто воришкой. А подлость и крысятничество нигде в почёте не бывает: ни у Творца, ни у сотворённых Им разрушителей.

– Для чего же Он их сотворил? – полюбопытничал я. – Ведь земной творец всегда отвечает за дело рук своих. А как же небесный? Неужели Вседержитель не знал, что из глины получится образец не самого лучшего животного, не желающего научиться дружить с природой, не говоря уже о притче во языцех – об управлении миром!

– Для того, чтобы такие, как вы, нос не в своё дело не совали, – заносчиво ответил граф. – Ведь не самому же Всевышнему разрушителем быть. Каждому кресту нужен свой Сын Человеческий, каждому знамени на осине – свой Иуда. Смекаешь?

– Не очень.

– Не тот заслуживает внимания и уважения, кто упал или кого распяли, – продолжил граф. – А тот, кто перешагнул через это. Не важно как, но перешагнул. Вспомни, сколько было подражаний Христову распятию. Назовёшь ли мне имя хоть одного распятого? Эти люди пошли на распятие ради Сатаны. Просто диву даёшься, как люди иногда пытаются собезьянничать и только ради того, чтобы урвать кусочек человеческой славы с Креста Господня!

Я помню, когда мать говорила Ахиллесу: «Оставшись в Лаврисе, ты обретёшь мир, возьмёшь в жёны юную деву, она подарит тебе детей, и у них тоже появятся дети. И они будут любить тебя, а после кончины будут оплакивать. Но не станет твоих детей, и их дети уйдут. И твоё имя забудут. Отправившись в Трою, ты обретёшь славу. Тысячу лет люди будут слагать легенды о твоих подвигах. Твоё имя останется в веках. Но, отправившись в Трою, ты не вернёшься, ибо славу твою держит за руку твоя погибель. Ты уйдёшь навсегда».

Вспомни хотя бы консула Деция, когда он произнёс своё «Девоцио», надев пурпурную тогу и наступив обеими ногами на копьё: «Я обещаю теням принести в жертву не только врагов, но души их и свою собственную, если победа будет за Римом!» Он скинул доспехи, оделся в жреческие одежды и кинулся на врага.

Римляне одержали оглушительную победу, но Деция нашли изрубленным на куски.

Да что говорить. Помню Ослябя и Пересвет отправились на битву без кольчуг, только в одних подрясниках. Однако Пересвет взял на копьё Челюбея, закованного в броню! По делам и воздаяние: ради духовной славы ты живёшь, либо ради физиологической. Только одна исполать остаётся в людской памяти навсегда, другая – на дне кубка и выпивается, как истина в вине.

Есть с чем сравнить ваш вопль нынешний, мол, не дал ещё никому согласия на проповедничество? – Сен-Жермен снова в упор взглянул мне в глаза. – Никто из вас, любезный, его вытягивать не будет, никому не надо. Каждый сам свой путь выбирает. Вам предложено стать Екклесиастом. Но никто вместо вас проблемы решать не будет. Ваш выбор.

– Прям сейчас?

– Вовсе нет, – поднял руку граф. – Можете вообще всю оставшуюся жизнь провести как буриданов осёл и погибнуть от голода меж двумя аппетитными стогами сена. Но вам небезынтересно будет, коли увидите, как является будущее и поймёте, что каждый человек, если он человек, всегда стоит перед выбором. И вся мегалитическая сила приходит к нему только после окончательного решения.

Надо сказать, на этот раз граф сознательно поранил мою душу откровенными рассуждениями. Надо было вылезать из подкравшегося откуда-то смущения. Я попытался нацепить умную маску проблемного понимания, чтобы Сен-Жермен не догадался, что достал-таки меня своими речами.

Вдруг мой мудрый собеседник куда-то исчез, просто растворился в воздухе, видимо, расстался на этот раз со мной по-английски, чтобы дать время подумать. Ведь этот мир так прост и сложен, что никогда ещё ни одному человеку не удавалось решить сразу, что бы то ни было. Даже Александр Великий, разрубив Гордиев узел, ничего этим не решил. А решение приходит к любому и каждому лишь после того, как поймёшь причину случившегося. Тогда сразу найдёшь выход и, возможно, не один.

Кстати, о выходе, то есть входе. Французский граф исчез по-английски, а чёрная дверь так и осталась неизведанной. С лёгким сердцем я подошёл, взялся за ручку и без усилий открыл. За дверью была темнота, но я шагнул туда опять же без боязни. Ведь каждый человек должен хотя бы раз в жизни открыть какую-то дверь! Вокруг не было ничего, просто пространство. Наверное, везде должна проявляться сила терпения.

Я снова размечтался, позабыв даже оглядеться, в какие места отправил меня наставник сегодня, то есть в этот раз я отправился сам без его отеческих наставлений. Свежий упругий воздух нёсся мне навстречу, будто горная лавина или мутный сель. Но это было даже в какой-то степени приятно, потому что здесь чувствовалась жизнь, пространство и потоки времени не давали засыпать сознанию.

Надвигались тёплые сумерки, и лететь было легко. Лететь?! Я покосился на своё тело. Ничего не было, ни рук, ни ног! Просто караул! Нет, что-то всё-таки было. Вместо рук по бокам у меня вовсю работали кожаные крылья, как у птеродактиля или летучей мыши. Мыши?! Точно! Граф с помощью каких-то мистических манипуляций превратил меня в летучую мышь и отправил за тридевять земель на летучую прогулку. Но мышью-то зачем? Летай – не хочу! Видимо, с моим антифизическим телом обращаться можно как заблагорассудится. Вообще-то ничего, если ожидает не театральная, а вполне даже историческая либо истина, либо бессмыслица.

Утешив себя насколько возможно, я попытался оглядеться. Справа внизу раскинулся какой-то город, слева – морская гладь, впереди – горы. Город в подножии гор и у моря был, скорее всего, южный, потому что вдалеке за горами начиналась пустыня. Не то, чтобы бархан на бархане, как в Каракумах, а так, каменистое плоскогорье без какой бы то ни было растительности, не считая придорожного осота.