Папа Сикст V - Эрнесто Медзаботта

Красавица перестала мешать, чутко стала прислушиваться и спросила:

— Кто там, это ты, Тит?

— Кто же кроме меня? — отвечал мужской голос, и к котлу подошел красивый юноша лет двадцати. Это был тип, также мало соответствовавший народной фантазии. Высокий ростом, крепкого сложения, с красивым лицом, хотя несколько сурового выражения, Тит — так звали юношу — представлял собой идеал римского плебея, который изумлял мир своею храбростью и силой во времена древнего Рима.

Девушка повернула свою красивую головку к Титу и, улыбаясь, сказала:

— Ну, ты принес мне, что я тебя просила?

— Да, но с некоторыми хлопотами; мой отец до ночи был занят.

— Устал от работы?

— Да, и, к сожалению, заработал слишком мало. Повесил двух несчастливцев и получил за труд самые пустяки: по четыре скуди с головы. Когда суд приговаривает к плахе, заработок бывает гораздо лучше. За каждого обезглавленного преступника отец получает по пятьдесят и более скуди. А сегодня были лишь осужденные к виселице. Один из них ни за что не хотел умирать, отец никак не мог с ним справиться; пришлось мне помочь. Вот кровь этого повешенного, я с большим трудом мог ее добыть, — прибавил Тит, подавая пузырек девушке.

Молодая колдунья взяла пузырек с кровью и тотчас же вылила его в кипящий котел, потом из-за пояса достала также пузырек с жидкостью и вылила туда же, тщательно размешивая кипяток.

— Кроме этой медицины, я тебе еще принес кое-что, — говорил Тит, вынимая из кармана хлеб и большой кусок ветчины.

— Какой ты милый, Тит, — вскричала красавица, любовно глядя на молодого человека, — ты заботишься не только о необходимой мне медицине, но еще и о том, чтобы я была сыта; спасибо тебе!

— Вздор, о котором не стоит и говорить! — отвечал Тит. — Я всегда бываю истинно счастлив, когда мне удается сказать тебе маленькую услугу, потому что я люблю тебя, моя прелестная Роза, люблю всеми силами моей души. И ты меня любишь, я это знаю. А нас с тобой никто не любит, толпа с ужасом отворачивается от сына палача и дочери колдуньи, сожженной на площади Campo di Fiori.

— Ты прав, мой милый, — говорила Роза, принимаясь за ветчину, — нас никто не любит; мы с тобой существа, проклятые людьми, и, если будем издыхать с голода среди улицы, нам никто не бросит горелой корки, каждый с ужасом отвернется от нас. Мы одни с тобой на целом свете. Для нас одна отрада: любить друг друга.

— И мстить нашим ненавистникам, — глухим голосом сказал сын палача.

— Да, мой хороший Тит, — сказала красавица, — мы будем мстить этому обществу, которое нуждается в казнях, выдумало их и ненавидит тех, кто совершает казни.

— Но какая подлость, ты сама рассуди! — вскричал Тит, сверкая глазами. — Виноват ли я, что мой дед и отец были палачами? Виноват ли я, что общество приковало меня к ремеслу, ненавидимому всеми? Я не имею права заняться ничем, кроме ремесла моего отца. От колыбели я уже обречен быть исполнителем смертных приговоров. Здесь всего отвратительнее то, что люди презирают не судей, приговоривших преступника к смертной казни, а палача, этого невинного исполнителя их воли! Я и мой отец не смеем днем показаться на улице, мальчишки бросают в нас камнями, женщины с ужасом крестятся, точно они встретили дьявола, и спешат скрыться; мужчины делают то же самое. И место, в котором мы появляемся, мигом пустеет. Купить нам ничего нельзя, на нашем золоте лежит печать проклятья, его никто не хочет брать. Виновата ли ты, что твою несчастную мать считали колдуньей и живую сожгли на костре по приговору инквизиции. То же самое хотят сделать и с тобой, дочерью колдуньи. И ты должна скрываться от инквизиторов-сбиров. Великий Боже, как все это глупо, подло и лицемерно!

— Как назло нашим ненавистникам, мы счастливы с тобой, мой ненаглядный Тит. — говорила Роза, лаская своего милого. — Погоди, скоро мы разбогатеем и тогда оставим этот проклятый Рим!

— Значит, тебе известен секрет твоей матери? — спросил, улыбаясь Тит.

— Да, мне удалось отыскать пергамент, на котором был написан рецепт яда. Долго я не могла ничего разобрать, потому что записи на пергаменте были невидимы, но когда я поднесла его к огню, цифры эти обозначились.

— Да, твоя мать была страшная женщина, — говорил Тит. — Не знаю, правда ли, что будто она имела сношения с нечистой силой, как утверждали ее судьи, но что ей был известен яд, не оставляющий никаких следов, — это не подлежит сомнению. Мой отец мне рассказывал, что твоя мать была ученицей знаменитой отравительницы, всегда снабжавшей ядом Цезаря Борджиа. И если ты, моя красавица, заручилась рецептом твоей матери, то наука даром не пропала, ты ее унаследовала.

— И мы вместе воспользуемся этим наследством, мой милый Тит. — Мы будем продавать яд, который не оставляет ни малейших следов и убивает моментально. Таким образом, мы будем иметь двойное наслаждение: обогатимся и заставим трепетать наших злодеев — синьоров, которые наказывают нас не за нашу вину. О друзья мои! — вскричала Роза, сверкая глазами. — Трепещите, сын палача и дочь ведьмы готовят вам ужасные минуты!

Тит с восторгом глядел на красавицу Розу, он разделял ее воодушевление. Ему было известно, что папское правительство, не желая компрометировать римскую аристократию, приговорило к сожжению на костре мать Розы не за яд, который она приготовляла и которым снабжала сильных римского двора, а за то, что она будто бы общалась с дьяволом. Все это было известно молодому человеку, и его душа возмущалась лицемерием благочестивых отцов католической церкви.

И эти два юных прекрасных существа, созданных для украшения человечества, были поставлены обществом в такое положение, что все их силы оказались направлены на дурное. Роза стала страшная отравительницей, а Тит — ее сообщником.

Кончив скромный ужин, Роза сказала:

— Теперь мы можем идти, микстура готова.

— Пойдем, — отвечал юноша.

Они отошли в угол здания. Роза отыскала кольцо, ввинченное в камень, подняла его и стала спускаться вниз в подземелье. Тит последовал за нею. Подземелье, в которое спустились молодые отщепенцы, служило им убежищем, оно не имело ни окон, ни дверей и находилось под развалинами храма; в одном углу был устроен камин, дым от которого выходил через пролом в стене, в другом лежал пук сухих листьев — это была постель — и висел ночник из бараньего сала, освещая мрачные своды подземелья.

— Лукреция Борджиа, выучившая мою мать приготовлять этот яд, — говорила Роза, садясь на сухие листья, — ставила непременным условием, чтобы эта жидкость была добавлена в кушанье или в питье тому, кто должен быть отравлен, но впоследствии доказано путем опыта, что яд можно употреблять и другим способом. Достаточно положить одну каплю в мыло, духи, или цветок, и если вымыть руки этим мылом, надушить платье, понюхать цветок, человек умрет непременно. Но самая главная особенность этого яда, — продолжала, оживляясь, Роза, — заключается в том, что сообразно дозе бывает и действие. Можно убить человека сразу, как молнией, можно продлить его страдания на месяц, два, три, даже на год, смотря по надобности. О, колдунья, сожженная на Campo di Fiori, не унесла с собой секрета!

— Значит, моя прелестная Роза, — сказал Тит, — в этом пузырьке мы носим десятки смертей.

— Нет, не десятки и не сотни, а если понадобится, даже тысячи, мой ненаглядный, — отвечала Роза. — Вскоре Рим будет поражен ужасом, произойдет целая серия смертей. Будут умирать князья, негоцианты, дворяне, воины: смерть не пощадит даже дворец Ватикана.

— Страшно подумать, — сказал Тит, обнимая талию красавицы, — ты и твоя бедная мать никогда не слыхали ни от кого ласкового слова!

— Правда, Тит. С тех пор, как я себя помню, ни я, ни моя покойная мать не только не имели ни от кого ласки, но даже не видели взгляда, который бы не выражал ненависти и презрения. Между тем было время, когда моя бедная мать могла назваться совершенной красавицей. В моей памяти сохранились воспоминания раннего детства. Двух лет от роду я была невинным и беззащитным ребенком, способным обезоружить тигра; но моих преследователей моя невинность и беззащитность не обезоружила. Сколько раз моя несчастная мать, защищая меня своим телом, была ранена камнями, которыми в нас швырял народ в то время, когда мы шли по улице. С тех пор в моей груди умерла жалость к этому подлому народу, и я с наслаждением думаю, что в числе отравленных моим ядом будут и те, которые швыряли камнями и грязью в мою бедную мать пятнадцать лет; назад!

— Неужели никто никогда не проявил к тебе милосердие? — спросил Тит.

— Только один раз, когда я была еще совсем маленькой, — продолжала Роза, — какой-то старый капуцин сжалился надо мною. Около Форо на нас с мамой напали мальчишки, в это время проходил старый монах и защитил нас. Несмотря на его дряхлость и немощность, в его голосе было столько силы и величия, что мальчишки тотчас же разбежались. Я помню, монах взял меня на руки, стал ласкать и расспрашивал у мамы о нашей бедности.