Дорога сворачивает к нам - Миколас Слуцкис

и седой отец прослезился. Наверное, у меня тоже глаза были на мокром месте, но я не стеснялась плакать.

А вскоре я узнала то, чего до тех пор ни я и никто другой в Гургждучай не подумали бы.

Что старые родители Иоланты не отпускали свою единственную дочь в Гургждучайскую школу! Что Иоланта уехала сама, против их воли. Что они чуть ли не отреклись от дочери, словно она какая-то преступница!

Вы представляете? Иоланте было приготовлено место в Каунасе, а она не захотела на это место и уехала учить ребят к нам, в Гургждучай. И, если бы она не отказалась от места, я бы не научилась мечтать… Хорошо, что она не послушалась!

— Однако здесь вполне приличная деревня, — говорит степенный отец, по имени Нарцизас, снова надев очки.

— Что ты говоришь — деревня… Да тут самый настоящий курорт, а не деревня, — втягивает носом воздух и сушит последние слезы мать Иоланты.

Иоланта счастлива, и я счастлива, потому что сами понимаете… Вы понимаете?

ДОРОГА ВСЕ РАВНО СВОРАЧИВАЕТ К НАМ!

До того привыкли мы к дороге, будто она сто лет мимо нас бежала. Привыкли и люди, и избы, и собаки. Птицы и те научились быстро перебегать колею, чтобы не угодить под колеса. Мы привыкли к чужому стуку в двери и окна в любое время дня и ночи…

Каких только рассказов не наслушались о далеких городах, реках и горах! Вынесешь человеку кружку воды или стакан молока, а он, пока напьется, расскажет, откуда и зачем едет. И мы о себе расскажем.

Ведь теперь и у нас есть, о чем рассказать! Взять хотя бы эту нашу сахарную свеклу возле фермы… Оказывается, людям интересно знать, что какая-то молоденькая учительница и какие-то ученики вырастили самую лучшую свеклу. И про сено, которое ребята убирали, — интересно! Хорошо, что Иоланта придумала… Хорошо, что мечта — это не только мечта, но и свекла и сено!

И все-таки большой дороге, которая чудеснее какого-то выдуманного корабля или самолета со стрекозиными крыльями — да, чудеснее! — тесно на уличке Гургждучай. Встречные машины с трудом могут разминуться, а один раз даже столкнулись грузовик с легковушкой… Хорошо, что не разбились — только буфера помяли немного. Видите, я уже знаю, что такое «буфер». А наши мальчишки, особенно Казюкас, толкуют о «подфарниках» и «карбюраторах», о каких-то «газиках» и «мазах».

Нам-то хорошо, что мимо идут машины и некогда скучать, а машинам, может быть, не очень хорошо. Хоть и улицу и дорожку по обе стороны деревни несколько раз выравнивали грейдером — есть такая машина для выравнивания дороги! — и еще толстым слоем гравия выстлали.

Но не это, оказывается, главное. Большую асфальтовую дорогу уже заканчивают расширять и выпрямлять. И как только снимут шлагбаумы, машины ринутся по асфальту расширенного шоссе. Не понадобится больше объезд. Не нужна будет дороге наша Гургждучай…

Как мы будем жить без этой дороги, которая не только сама бежит, но и нас с собою несет?

И вот однажды дорожный мастер Паплаускас вытащил кол. Словно самый обычный кол из покосившегося забора! Кол с прибитым к нему щитом, с надписью «Объезд» и стрелой очутился в канаве. А поток машин вдруг прервался. И гравий на нашей улочке больше не пылил…

В Гургждучай воцарилась тишина, неслыханная, невиданная тишина. Остались тишина и отпечатавшиеся на улице колеи. Они, правда, немые, но говорят о многом… Особенно о том, чего больше не будет…

Как теперь привыкнуть к этой тишине, гнетущей и усыпляющей тишине?

Как?

И вдруг слышу, идет Анупрас, слепой Анупрас. Он шагает не спеша, высоко поднимая ноги и задрав голову. Он всегда так ходит, оберегая голову, чтобы не удариться о какую-нибудь ветку или шест. В руке у него конверт.

— Маре! — остановившись, кричит он.

Я просто не понимаю, как это Анупрас издалека меня чувствует. Не видит, а как-то различает. И других людей — не только меня, — не видя, узнает.

Я схватила письмо, вскрыла.

— Это тот инженер… Он! Который в тот раз… когда я за белкой гнался…

И опять я ужасно удивилась.

Откуда Анупрас знает? Ведь прочесть он не мог.

— Читай, теперь я много чего знаю… — усмехнулся Анупрас.

Если б вы знали, что это было за письмо! От волнения я не все могла прочесть. Наконец-то разыскали отца Анупраса, Матаса, который бросил семью. Его заставили работать и будут высылать алименты детям. А Анупраса принимают в Каунасскую школу для слепых. Скоро он получит официальный вызов. Подписался Владимир Владимирович Снегов. И еще была приписка:

«Прости, приятель, что обругал тебя тогда. А как поживает твоя сестренка?»

Сбылась мечта Анупраса. А ведь это не только Анупраса мечта — и моя!

Я несказанно обрадовалась. И за Анупраса радовалась, и за этот привет Снегова «сестренке». Я знаю, что такое «сестренка» — не обязательно родная сестра!

А пока я читала письмо Анупрасу, в нашей избе — поверите или нет? — появился откуда-то Линас. Они с отцом угощались, поставили вина, и даже мать выпила рюмку и не ругала мужчин.

— Теперь мы поставим колхоз на ноги. Принимаешь Линаса в артель, Маре? — такими словами встретил меня отец и велел сбегать за Эле.

Вот как? Дороги нет, а Линас все-таки приехал? И навсегда в нашем колхозе останется? И его бригадиром назначат? А может, заведующим фермой? Или, может быть, даже… председателем? Так, может быть, и наш колхоз сдвинется с места, догонит зажиточные? Но Линас возьмет к себе Эле… Если бы не Эле, он никогда бы не бросил свой совхоз, где такие красивые, «красные» коровы. Но я ведь хотела, помните, я хотела, чтобы Эле никогда не выходила замуж.

Эбе прибежала запыхавшись.

Ничего я ей не сказала, потому что она светилась вся, только спросила:

— А ты будешь дружить со мной, когда станешь… Лине́не[3]?

— А как же? Ведь ты совсем взрослая, Mape! — прижала меня к себе Эле. — Ты совсем взрослая девочка!

А за платье