Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Значит, всё-таки «когда же русских создавал Господь, он бросил в глину совести щепоть?» — Режиссёр вопросительно посмотрел на гостя.

Тот усмехнулся:

— Я вообще вас удивлю… потому что считаю, что православным пьяницам Бог уготовил место не в аду.

— Ну, наверное, всё-таки не всем? — Меркулов многозначительно с искринкой баловства, поднял брови.

— Всем. А некоторым пойдет и в награду!

— Ну, приехали! Уж не нам ли?

— Я не такой смелый, как вы, Василий Иванович! — Сергей улыбнулся.

— Да… как говорят на Руси, без бутылки не разобраться. Так что, за ваш роман?

— Не… за то, чтоб демоны не подмяли ни меня, ни вас.

— Согласен, — торопливо ответил тот, и через секунду пустая чашка звякнула о блюдце.

Наступившая пауза была бы понятна каждому из российских подданных.

— Классная закуска, — поднося ложку с баклажанной икрой ко рту, засмеялся гость.

— Да ещё с «бородинским». Много толкового родилось под неё, — хозяин кивнул на бутылку. — Человечество двигалось вперёд.

— А в такие минуты — рывками!

Оба захохотали.

— Послушайте, — Меркулов поудобнее расположился в кресле. — А ведь Врубель иллюстрировал лермонтовского «Демона». Если уж вы улавливаете связь между гибелью Михаила Юрьевича с темой, то, по логике, с художником…

— Совершенно верно! — воскликнул собеседник. — Но это было только начало! Ведь потом он написал своих знаменитых демонов! А ведь в них больше тоски и тревоги, чем гордости и величия. Одно и то же, что и у поэта! О чём вдруг затосковал его образ? Ясно, о чём! О любви! Но самое таинственное — это динамика. Посмотрите, как всё начиналось. В тысяча восемьсот девяностом году он пишет «Сидящего демона». Если вглядеться, это уже человек. На рубеже двадцатого столетия — «летящего», а через три года — «поверженного». Если бы вы и не знали финала, его легко угадать!

— Да, именно тогда он ослеп. Я знаю, — кивнул хозяин кабинета. — И начал сходить с ума.

— А в приступах безумия просил у Бога глаза из чистого изумруда!

— Но ему не дали, — грустно промычал Меркулов, всё ещё закусывая.

— Не факт! — Сергей вспомнил подобный диалог. — Врубель был уверен в противоположном! И видел новыми глазами недоступное нам! Потому и принимали за сумасшедшего. Незнакомо?

— Да, явление существует.

— Но интересно и другое, — гость прервался, уделив внимание аккуратности намазывания икры на хлеб.

— Этика? — поддел его Меркулов и засмеялся.

Смех не остановил намерений Сергея, но улыбку вызвал.

— Работал он у Саввы Мамонтова — олигарха того времени. А потом написал его портрет. Вскоре тот был разорён, попал в Таганскую тюрьму, по сути, был уничтожен и умер в одиночестве. А начиналось всё с Лермонтова. Кстати, люди, изображенные или упомянутые в зале демонов Врубеля в Третьяковке, кончили плохо. Даже те, кто просто принимал участие в оформлении. Кроме одного. Пока.

— Кого?

— Одного современного мецената. На чьи средства зал был реставрирован. И в благодарность его фамилия красуется над входом.

— Н-да. Неосторожный поступок.

— Согласен. Неосторожное обращение с таким предметом, как искусство, афиширование участия чревато большими неприятностями, а уж вольное…

— Что вы имеете в виду?

— Да что знают все. К примеру, Чайковский умер через десять дней после исполнения своей знаменитой Шестой симфонии. Последней. А ведь его смерть оставила много вопросов. Великий Леонардо — через день после Вальпургиевой ночи. Его картины — загадка, но чья? Солоницын в сорок пять лет играл сорокапятилетнего Достоевского. Умер в долгах, как и его герой, в сорок семь. Кстати, последняя роль — Гамлет. Тарковский после «Сталкера». Таких примеров масса.

— Всё-таки, думаете, играть покойника нельзя?

— Дело не в этом. Просто актёры ближе всех стоят к черте, за которой душа и сам человек не единое целое. Ведь они с молодых лет мечтают стать знаменитыми. Мы говорили уже об этом. А что такое знаменитый актёр? И что такое его мечта? Второе и есть главная внутренняя драма. Смертельная рана души. Одарение же талантом при такой мечте — рана вторая. Ведь каким талантом? Талантом покинуть, отторгнуть свою сущность и стать другим, пусть даже на время. Иначе никакого актёрского «величия»! Где-то на этом пути и находится точка невозврата. Здесь и сходятся эти раны, как два смертельных тиска, и удавляют жертву. Помните: «перевоплощение преступно»? Когда ты впускаешь чужую душу, душу своего героя — полбеды. Но когда, покидая свою, полностью перевоплощаешься, что не только возможно, но и главная цель, да и мечта многих, — ты преступаешь порог. И прикасаешься к смерти. «Отодвинутая» душа не может узнать тебя, перестаёт быть родной и пугается в растерянности. Ты — другой! Так человек становится чудовищем. Чудовищем, губящим душу. Люди исключительного дарования, пережив такое состояние, задавали себе вопрос: «Ради чего?». И приходили в ужас от ответа. Иногда умирали. Вот выбор! Вот падение! Какой там Гамлет!

— А как это всё связано с вами… — Меркулов многозначительно посмотрел на говорившего, — с вашим визитом ко мне?

Гость встал и, медленно отойдя в угол, обернулся.

— Если Пушкина, Лермонтова и прочих Он, — Сергей выразительно показал пальцем в потолок, — решил избавить от испытания падением, а значит, и от ужасов ада, то другим даёт возможность восстать из пропасти, где они уже оказались. Искупить всё и разом. Вот для чего вам нужна моя пьеса.

Режиссёр откинулся на спинку кресла.

— Нет, все-таки вы наглец! Приходите, тратите моё время, морочите голову, ещё и обвиняете… каким-то нелепым приговором!

— Поправить положение легко. Только слово, и вы забудете обо мне, — спокойный ответ гостя подействовал отрезвляюще. Меркулов смолк, отстранённо уставился в окно, и только барабанящие по столу пальцы выдавали напряжённую работу мысли.

Это продолжалось недолго. Через несколько минут, словно вспомнив, что гость всё ещё здесь, режиссёр, как ни в чем не бывало произнёс:

— Я, уж простите, вернусь к нашему разговору. Лев Николаевич и Шекспир. Как-то уж все бесспорно. Да и не узок ли круг? Не люблю я «гладкости», одного ответа на такие вопросы. Не переношу однозначности и категоричности.

— А как же вы переносите категоричность всеобщего принятия? Того же Дали или Малевича? Где же последовательность? Где хвалёные сомнения художника?

— Так и величие Толстого общепризнано!

— Ну, не лукавьте. Он шарахался от причисления к «беднягам». Пережил страшную трагедию от такого признания. Можно сказать, отрёкся. Единственный. Нет, есть ещё один — Перельман… да нет, что я говорю, многие. — Меркулов удивлённо посмотрел на него. — А ваши сомнения относительно оценок Толстого имеют варианты? — спросил Сергей.

— Варианты всегда есть. Допустим, невзлюбил Шекспира. Так вот банально невзлюбил. Согласитесь, довольно распространенное и вполне человеческое чувство.

— Значит, всё-таки предвзятость? — гость покачал головой. — Нет, Толстого в предвзятости упрекнуть нельзя. Где мотивы? Ревность? Или зависть к славе? Такие исключит любой из его противников. И потом, там не только Шекспир. Там и Чехов, Мопассан… Другие художники. Можете почитать — даже захватывает. Это что касается узости круга. А оперу Вагнера «Кольцо нибелунгов» слушали, и, наверное, неоднократно? — Тот кивнул. — Смею предположить, что по своей воле только раз — первый. — Меркулов снова кивнул. — Так вот, про оперу он выразился вообще жёстко, как сейчас помню — «…ни в одной из известных мне подделок под искусство не соединены с таким мастерством и силою все приёмы, посредством которых подделывается искусство». А ведь Толстой чувствовал музыку как никто другой. Плакал. Да, — Сергей резко вдруг вскинул руку, — кстати, и в наше время находятся великие бунтари! — необычногоВагнера почувствовал и Коппола — помните «Апокалипсис сегодня»? Как вам уничтожение детей и женщин Юнайтед Стэйтс армией под музыку Вагнера «Полет валькирий»? Какое попадание в десятку! — он сложил на груди руки. — Так что не только Толстой, не только. К тому же не поверю, что вы не заметили поразительного сходства персонажей его опер, мрачных и тусклых злодеев, брызжущих проклятиями, с характером автора. Впечатляет, Василий Иванович? Нет, убивает.

— Прямо убивает? Куда хватили!

— Меня поражает ваша лиричность. Вам же не двадцать. — Сергей развёл руками и покачал головой. — Один из великих русских пианистов, удостоенный буквально всех главных призов мира, однажды был вынужден выслушать откровения знаменитого венского музыканта. «Андрей, не обижайтесь, но ваш Святослав Рихтер, — сказал тот, — кадавр. То, что он делает с музыкой, нам дорого обойдётся, так как кадавр обладает нечеловеческой выносливостью и хитростью с непременным желанием мирового господства — и всё это при мёртвом содержании, но совершенной форме. Это убивает музыку».