Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв

– Как отдохнула?

– Хорошо, а как вы поживаете? Анна Трофимовна здорова? – чересчур поспешно спросила Ирена.

– Толстеет неизвестно с чего, – небрежно сказал старик. – Вы нашли мою записку?

– Да-да, – растерянно подтвердила Ирена.

Я поймал ее взгляд, уперся подбородком в ладонь и прикрыл указательным пальцем губы, – «не давай, мол, задавать ему вопросы, спрашивай сама».

– Вы хорошо выглядите, Владимир Юрьевич, – сказала Ирена. – Что у вас новенького? Кончили писать монастырь?

– Почти, – ворчливо отозвался тот.

Вераванна всё заглядывала и заглядывала в окно, но во дворе издательства, конечно, ничего не «творилось». Ни смешного, ни грустного.

Минут через десять они ушли – Ирена с «бывшим» впереди, а Вераванна с рукописью сзади. Старик не попрощался со мной, и это, как я подумал, было не обязательно, поскольку мы не поздоровались сначала.

В тот раз мы впервые за неделю не смогли поехать к своему ручью, потому что Вераванна улетала в четыре часа утра, и Ирена, как она выразилась, должна была провожать ее в добропорядочном виде.

– Вот так, мой шушлик! – сказала она мне в телефонную трубку. Я не понял, кто я, и она повторила.

– А что это такое? – спросил я.

– Это значит суслик. Так тебя называла бы Вера, если бы…

– Если бы я?

– Нет, не ты… Если бы не я!

– Это потряшно! – сказал я. Мне стало совсем весело. – Ты что там сочиняешь!

– А почему ты притворяешься передо мной, будто не понимаешь причины ее неудовольствия? Но, возможно, у вас всё еще наладится. Тем более что человек она свободный, разведенный…

– И пышный, – подсказал я.

– Еще бы!

Голос ее изменился, в нем была уже злость пополам с обидой.

– Ты что там чудишь? – сказал я. – И кто этот «бывший» старый пират, который величает тебя Аришей, а со мной не здоровается и не прощается?

– Бывший? Почему бывший?

Она спросила меня об этом строго и как чужого. Я сказал, что так называет его товарищ Волнухина.

– Ах вот что. Это, очевидно, у нее производное от слова «отбывал», – предположила Ирена. – Я иногда устраиваю ему халтурку, иллюстрации к детским книжкам.

– Всё понятно, – сказал я. – Но мы всё равно не встретимся?

– Сегодня нет. Слушай, Антон… Скажи мне, про свечки ты всё выдумал тогда, да?

– Ты можешь их увидеть сама в любое время, – сказал я. – Что с тобой стряслось?

– Не знаю, – тихо сказала она, – мне что-то подумалось…

– О чем?

– Я, наверно, не хочу, чтобы ты сидел с нами в одной комнате, понимаешь?

– С вами? – спросил я.

– С нею!

– Господи ты боже мой! – сказал я.

– Ты меня крепко любишь?

– Дурочка! Где ты там есть? – крикнул я в трубку.

– А ты сам где?… Ложись пораньше спать, ладно?… Не шаландайся по улицам…

Мне почудилось, что она плачет.

Когда тебе долго-долго не спится, а в комнате стоит удушливая меркло-серая тишина, подсвеченная в окно уличным фонарем, в это время хорошо – точно и беспощадно – думается о многом: прошедшем и настоящем, реальном и выдуманном, дозволенном и запретном, и всё это в конце концов сводится к одному большому-большому вопросу: как жить дальше…

Утром, еще по безлюдью, я поехал на бензоколонку и за восемьдесят семь копеек – всё, что у меня оставалось, – приобрел пятнадцать литров бензина. Всё еще по безлюдью я благополучно проделал несколько рейсов от вокзала до рынка, – была пятница, базарный у нас день. Перевозить пришлось деревенских торговок с громоздкими корзинами и мешками – таксисты не брали их с таким багажом, – и к семи часам я заработал девять рублей деньгами и полведра яблок натурой. После этого я вернулся домой и принял душ. Под темный костюм не шла соломенная шляпа, а берет свалялся и сел, и его пришлось стирать и натягивать на тарелку. Я так и не мог решить дома, какие розы купить по дороге на работу – одни белые или разные? И сколько их надо – три или четыре? Оказывается, четыре. Три белые и одну черную: это стало ясно на рынке. В издательство я занес розы в бумажном пакете, а в своей комнате укоротил на них стебли, встромил в стакан с водой и поставил на стол Верыванны. Я впервые тут свободно и с удовольствием закурил и принялся за работу. Рукопись «Степь широкая» оказалась романом о целине. Начинался он с того, как демобилизованный солдат Антон Павлович Беркутов привез в степь с Большой земли глухую обиду на человеческую неблагодарность: девушка Тося, с которой у него была «большая дружба», не захотела ехать с ним в Казахстан. «Ну и плевать на нее», – солидарно сказал я ему вслух, потому что, как-никак, этот Беркутов был моим тезкой. На столе Верыванны давно уже мурлыкал телефон, но я не сразу осмыслил свое право отзываться на его звонки. Я снял трубку и сказал, что издательство художественной литературы слушает.

– Это невероятно! Даже художественной? А кто со мной говорит?

Голос у Ирены был насмешливый и радостный.

– Младший редактор отдела изящной прозы Антон Павлович Кержун, – сказал я.

– Сроду не встречала такой надменной фамилии! Хотя, позвольте. Вы случайно не тот Кержун, который однажды… – Она осеклась и замолчала.

– Который что? – спросил я.

– Ничего. Почему ты мне не позвонил за всё утро?

– Который однажды что?

– Не допытывайся, Антон. Я не скажу.

– Нет, ты обязательно скажешь. Сейчас же! – сказал я.

– Ну ладно, горе ты мое… Я хотела пошутить насчет твоего сторожа ФЗУ, но вспомнила свою учительницу – и дошучивать не захотелось. Удовлетворен?

– Да, – сказал я.

– А почему ты не звонил?

– Ждал, пока ты проснешься после проводов.

– Я совсем не ложилась, глупый!

– Тогда слушай сюда, – сказал я. – В семнадцать ноль-ноль мы едем венчаться…

– Куда венчаться? Что ты опять выдумываешь? Я же тебя просила…

– Мы обвенчаемся на озере, одни. Совсем без никого.