Всегда настороже. Партизанская хроника - Олдржих Шулерж

Часть III

Осень и суровая зима

7

На Магуре светился слабый огонек. Ребята из отряда Мурзина расположились вокруг небольшого костра. Огонь вспыхивал, выхватывал из мрака лица тех, кто сидел поближе к костру.

Важно развалился повар Костя. Около него — Николай Подкова. Густлик заснул, положив голову на одну руку и прикрывшись другой. Чуть поодаль под одной шинелью лежали радисты Саша и Володя; во время перехода рация вышла из строя, и поэтому сейчас оба были не у дел. Мурзин, Василь Веселый и Петр Сибиряк в это время склонились над картой в хибарке.

У костра шел разговор. Всех веселил балагур Куропата.

— Раньше все было не так, как сейчас, — говорил его дружок Эвьяк. — У каждого живого существа был по праву и справедливости отмеренный ему век — тридцать три года, ни днем больше, ни днем меньше. Так и жили. Годы шли помаленьку, и некоторым божьим тварям стал надоедать белый свет. Встретил как-то волк человека и говорит ему: «До чего же хочется мне освободиться от десятка годков, только как это сделать, ума не приложу — кому охота взваливать себе на плечи эти десять лет?» А человек ему на это отвечает: «Я возьму эти твои годы». «Раз берешь — бери!» И у волка с тех пор стало веку только двадцать три года, а у человека сорок три. Прошло сколько-то времени, и пришла к человеку лошадь. Посоветуй, мол, кому бы отдать хоть лет десять своей жизни, потому что тридцать три года маяться на свете лошади не под силу. И что же — взял человек и у лошади десяток лет. Но тут опостылела жизнь и собаке — забрал человек и у нее десяток лет жизни. Под конец и обезьяне помог он избавиться от десятка лет. Так у человека оказалось семьдесят три года жизни. А брал-то он эти годы не раздумывая! И получилось: до тридцати трех лет живет человек так-сяк вроде по-человечески; потом приходят те волчьи годы — они тянутся до сорока трех лет, и человеку приходится в это время терпеть столько же, сколько приходилось терпеть волку; до пятидесяти трех лет он надрывается на работе, как лошадь; до шестидесяти трех лет у человека собачья жизнь, а потом уж остаются ему обезьяньи десять лет — на посмешище другим живет. Верно ведь — разнесчастный наш брат человек?

Все рассмеялись. Те, кто постарше, закивали головой — правда, мол, все так и есть.

Филипп подкинул в огонь свежей хвои, костер задымил, затрещал.

Подул ветер, кроны деревьев зашумели протяжно и тоскливо. Костер разгорелся, пламя яростно вырывалось из него во тьму. И снова завздыхали сосны под новым порывом ночного ветра.

Густлик пробудился от холода и придвинулся поближе к костру.

Вернулся из дозора Щербатый. Он промерз, и ему не терпелось поскорее согреться.

— Посмотри, где твое оружие? — напомнил ему старший сержант Павка.

Щербатый вскочил, вспомнив, что бросил свой автомат на траву, а это не полагалось — автомат нужно было повесить на ветку.

— Одна хозяйка, — опять начал Куропата, — когда через ее ригу прокладывали железную дорогу, заявила: «Отвяжитесь от меня, паны инженеры. Что ж это я каждый раз буду открывать в риге ворота, когда ваш поезд будет здесь проезжать!»

— Гасите костер! — вдруг раздалась команда со стороны хибарки.

Несколько человек сразу же вскочили. Наломанными еловыми ветками, приготовленными для костра, стали сбивать пламя. Дымящиеся головешки растаскивали в стороны на траву и затаптывали ногами. От головешек летели искры, зола шипела.

С ночного неба несся, все усиливаясь, гул самолетов.

— Это «москиты», — сказал Щербатый. — Господа союзники где-то устроили иллюминацию и теперь возвращаются с прогулки домой. К нам это не имеет отношения.

В ту же минуту в лесу грохнул взрыв. Следующая бомба взорвалась уже совсем близко, обломки веток падали прямо в костер, всех засыпал земляной дождь. Третья бомба упала по другую сторону просеки.

— Вот это уже хамство! — возмутился Венца-Стражник.

Гул «москитов» начал отдаляться.

Йозеф Папрскарж вышел спозаранку из дома у лесопильни, зябко передернул плечами. Чтобы согреться, быстро зашагал к пригорью.

Вскоре он почувствовал, что задыхается, и остановился перевести дух. Трава вокруг порыжела. На межах виднелись следы увязших здесь колес от повозок, увозивших урожай.

Из лесу донеслось тоскливое воркование дикого голубя. Папрскарж вздохнул. Если бы можно было переждать черные дни в таком вот тихом дупле, как у этого лесного жителя, и ни о чем не заботиться, ни во что не вмешиваться…

Возле конторы лесного участка, у стены с нависшей над нею стрехой из дранки, его ждал лесник Зетек.

— Хорошо, что вы пришли, — здороваясь с Папрскаржем, сказал он, а затем сообщил, что Папрскаржа уже разыскивал старший лесничий Циглер. — Не знаю, чего он от вас хочет… Но если что-нибудь такое, то смотрите — ни гу-гу, сами понимаете…

Папрскарж взглянул на испуганное лицо Зетека и улыбнулся. Он всегда полон всяких страхов, этот лесник, и все же всегда все сделает, выполнит любое задание, даже самое рискованное.

Папрскарж прошел вокруг изгороди из подстриженного самшита и вошел в здание конторы.

Старший лесничий Циглер сидел в канцелярии за столом, куртку свою он перебросил через спинку стула. Даже сидя, этот верзила на много возвышался над столом.

— Ну так вот… — начал он. — Помнишь, что я тебе говорил в лесу? Чтоб ничего не начинал снова…

— Помню, пан старший лесничий.

— Не называй меня так. Я Циглер, и все… Значит, помнишь. И что же? Так и поступаешь?

— Я думаю, что поступаю правильно.

— Правильно! Что значит правильно? Это может быть и так и эдак!

Циглер засунул пальцы в вырезы жилета и бросил хмурый взгляд на Папрскаржа.

— Я уже говорил, что мне не хочется тебе причинять неприятности, понимаешь? Будь осторожней. Вчера ко мне приезжали из гестапо, выспрашивали про тебя! И не так, между прочим, и долго расспрашивали… Имей это в виду.

— Что же они хотели знать?

— Ну — с кем встречаешься, что говоришь. Что-то о переходе границы говорили и об оружии… Я им сказал, что считаю тебя порядочным человеком, что ни с кем из подозрительных ты не встречаешься, ни о чем дурном не думаешь. Этот арест, мол, запомнится тебе на всю жизнь…

— Вы хорошо сказали, пан Циглер, спасибо, — поблагодарил Папрскарж. Он почувствовал облегчение.

Старший лесничий встал, вышел из-за стола и пожал Папрскаржу руку на прощание.

— Послушай, — остановил он Папрскаржа уже у самой двери. — Если тебе что-нибудь понадобится, скажи мне. Что можно, сделаю…

Во дворе к Папрскаржу молча присоединился Зетек. Они вышли из конторы лесничества и направились к спуску.

— Так что же он хотел от вас? — выпалил Зетек.

— Что хотел? Да ничего. Предостерег меня. Вчера у него были из гестапо. Интересовались мною. Вот он меня и предупредил.

— В каком смысле предупредил?

— В хорошем. Разговаривал со мной по-дружески… И вот еще: мне кажется, что он хочет включиться в наши дела.

— Циглер? — удивился Зетек.

— Напрямик он мне правда не сказал, но похоже, что это так.

Зетек удивленно покачал головой.

— Вот так Циглер! Он хоть и немец, но ничего худого о нем не скажешь… Что же все это значит?

— Посмотрим, что будет дальше, — заключил Папрскарж. — Циглер может сделать много полезного.

— Это верно, — согласился Зетек.

Самые большие опасения у него всегда вызывал старший лесничий; если бы Циглер взялся помогать, все очень упростилось бы.

В молодом соснячке Папрскарж и Зетек расстались.

Дома Папрскарж вытащил из сарая велосипед, сел на него и покатил в Горну Бечву. По дороге все размышлял, как завести разговор с Граховецем. Дело в том, что поздно вечером пришел домой к Папрскаржу какой-то незнакомый человек. Принес письмо.

— Вы Йозеф Папрскарж?

— Да.

— Это вам.

На конверте было напечатано на машинке: «Майору Йозефу Папрскаржу».

Он внимательно пригляделся к человеку и решил, что не знает его, в первый раз видит.

— Это, вероятно, какая-то ошибка, — сказал Папрскарж. — Письмо адресовано какому-то майору. Сейчас мы убедимся в этом, — добавил он и разорвал конверт.

В письме майору Папрскаржу предписывалось немедленно по приходе 1-й чехословацкой партизанской бригады имени Яна Жижки установить связь со штабом. Затем ему надлежало достать шестьдесят штук четырехвольтных карманных батареек и доставить их и штаб. В конце письма стояла печать бригады. За командира бригады подписался доктор Дворжак.

— Да, тут какая-то ошибка, — спокойно сказал Папрскарж. — Письмо не имеет никакого отношения ко мне. Лучше всего его сжечь.

На этом разговор закончился, и незнакомец ушел.

Папрскарж не спеша поднимался на Горну Бечву. В нагрудном кармане у него лежало письмо, он хотел показать его Граховецу, прежде чем сжечь.