Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гриббе Александр Карлович
(1806–1876)
Полковник в отставке, домовладелец в Старой Руссе, у которого Достоевские снимали дачу в 1873–1875 гг., а в 1876 г., после его смерти, приобрели этот дом в собственность. Находился он на окраине города, что очень нравилось семье писателя, на берегу реки Перерытицы: «Дача г-на Гриббе была не городской дом, а скорее представляла собою помещичью усадьбу, с большим тенистым садом, огородом, сараями, погребом и проч. Особенно ценил в ней Фёдор Михайлович отличную русскую баню, находившуюся в саду, которою он, не беря ванн, часто пользовался…» Именно в доме Гриббе «поселил» Достоевский Фёдора Павловича Карамазова, именно в этой бане родила Лизавета Смердящая своего сыночка Смердякова.
Любопытно, что Гриббе имел, в какой-то мере, и прямое отношение к изящной словесности: опубликовал несколько очерков-воспоминаний о своей военной службе в журнале «Русская старина». Достоевский в своих письмах на дачу к жене неизменно передавал приветы домохозяину.
Григорович Дмитрий Васильевич
(1822–1899)
Писатель, автор повестей «Деревня», «Антон-Горемыка», «Гуттаперчевый мальчик», романов «Рыбаки», «Переселенцы», книги «Литературные воспоминания» и др. произведений. Родился в семье небогатого русского помещика и француженки. Вместе с Достоевским учился в Высшем инженерном училище. О той поре Григорович вспоминал: «С неумеренною пылкостью моего темперамента и вместе с тем крайнею мягкостью и податливостью характера, я не ограничился привязанностью к Достоевскому, но совершенно подчинился его влиянию. Оно, надо сказать, было для меня в то время в высшей степени благотворно. Достоевский во всех отношениях был выше меня по развитости; его начитанность изумляла меня. То, что сообщал он о сочинениях писателей, имя которых я никогда не слыхал, было для меня откровением…» Позже, в 1844 г., когда Григорович дебютировал своим физиологическим очерком «Петербургские шарманщики», Достоевский преподал ему литературный урок, который тот запомнил до конца жизни: «Он, по-видимому, остался доволен моим очерком, хотя и не распространялся в излишних похвалах; ему не понравилось только одно выражение в главе “Публика шарманщика”. У меня было написано так: когда шарманка перестаёт играть, чиновник из окна бросает пятак, который падает к ногам шарманщика. “Не то, не то, — раздражённо заговорил вдруг Достоевский, — совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам… Надо было сказать: пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая…” Замечание это — помню очень хорошо — было для меня целым откровением. Да, действительно: звеня и подпрыгивая — выходит гораздо живописнее, дорисовывает движение. Художественное чувство было в моей натуре; выражение: пятак упал не просто, а звеня и подпрыгивая, — этих двух слов было для меня довольно, чтобы понять разницу между сухим выражением и живым, художественно-литературным приёмом…»
Д. В. Григорович
Вскоре Григорович поселился с Достоевским на одной квартире и сохранил ценнейшие свидетельства об истории создания «Бедных людей»: «Достоевский между тем просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом. Он слова не говорил о том, что пишет; на мои вопросы он отвечал неохотно и лаконически; зная его замкнутость, я перестал спрашивать. Я мог только видеть множество листов, исписанных тем почерком, который отличал Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера, точно бисер, точно нарисованные. Такой почерк видел я впоследствии только у одного писателя: Дюма-отца. <…> Раз утром (это было летом) Достоевский зовёт меня в свою комнату; войдя к нему, я застал его сидящим на диване, служившем ему также постелью; перед ним, на небольшом письменном столе, лежала довольно объёмистая тетрадь почтовой бумаги большого формата, с загнутыми полями и мелко исписанная.
— Садись-ка, Григорович; вчера только что переписал; хочу прочесть тебе; садись и не перебивай, — сказал он с необычною живостью.
То, что он прочёл мне в один присест и почти не останавливаясь, явилось вскоре в печати под названием “Бедные люди”. <…> С первых страниц “Бедных людей” я понял, насколько то, что было написано Достоевским, было лучше того, что я сочинял до сих пор; такое убеждение усиливалось по мере того, как продолжалось чтение. Восхищённый донельзя, я несколько раз порывался броситься ему на шею; меня удерживала только его нелюбовь к шумным, выразительным излияниям; я не мог, однако ж, спокойно сидеть на месте и то и дело прерывал чтение восторженными восклицаниями…» И далее Григорович живописует то, о чём сам Достоевский вспоминал в «Дневнике писателя» (1877, янв., гл. 2): рукопись попала к Н. А. Некрасову, затем к В. Г. Белинскому, оглушительный успех романа после публикации в «Петербургском сборнике» [Д. в восп., т. 1, с. 207–210]
Достоевский совместно с Григоровичем и Н. А. Некрасовым написал фарс «Как опасно предаваться честолюбивым снам» (1846).
После разрыва Достоевского с кружком «Современника» общение его с Григоровичем тоже стало прохладнее, тем более, что тот считал виновником разрыва именно автора «Бедных людей». Прохладное отношение Достоевского к товарищу юности, может быть, наиболее отчётливо проявилось в записи из рабочей тетради 1876–1877 гг.: «Г-н Григорович, представляющий собою обучившегося русскому языку иностранца. Сей иностранец в русской народной жизни, считавшийся некоторое время за русского…» [ПСС, т. 24, с. 207]
В письмах к А. Г. Достоевской из Москвы с Пушкинских торжеств 1880 г. Достоевский несколько раз упоминает о своих встречах с Григоровичем в довольно пренебрежительном тоне.
Григорьев Аполлон Александрович
(1822–1864)
Поэт, критик, переводчик, автор популярных романсов «О, говори хоть ты со мной» и «Цыганская венгерка». В 1846 г. он одним из первых оценил «Бедные люди» как явление в русской литературе («Ведомости С.-Петербургской городской полиции», 1846, № 33; «Финский вестник», 1846, № 9), затем высоко оценил «Белые ночи» и благожелательно отозвался даже о «Хозяйке», которую все ругали (РСл, 1859, № 5). Так что, когда в самом начале 1860-х гг. Григорьев
