Воля императора - Евгений Васильевич Шалашов

Эх, беда с этими писателями и прочими инженерами душ человеческих. Ну почему я не додумался ввести «бронь» на писателей и художников, на артистов и композиторов? И, не просто «бронь», а железобетонная, чтобы людей, нужных в тылу, не брали даже добровольцами. И что я отвечу?

— Нет, дезертировать я вас не призываю. Я хочу сказать, что теперь с вас двойной спрос. И как с военных людей, и как с художников. То, что вы отправились в действующую армию, или решили посвятить время каким-то делам, нужным фронту, все это очень (хотел сказать — похвально, но решил, что это слово тут не подойдет)… замечательно. В тоже время, уж если жизнь так сложилась, что вы стали художниками — художниками слова, актерского мастерства, кисти или режиссуры, то вам все равно придется создавать произведения. И неважно, что военный врач или инженер устал после тяжелого дня. Не помню, кто сказал: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо»., но сейчас нам нужны патриотические произведения.

По залу пронесся легкий шепоток. Верно, деятели культуры пытались вспомнить автора строк. Неужели в этом мире нет поэта Маяковского? Надо бы выяснить.

— Я не сомневаюсь, что вы понимаете, что нам, то есть, всему народу, не разбирая ни происхождения, ни образования, ни возраста нужны патриотические произведения. Но ещё я хочу узнать — что волнует вас, как мастеров искусств?

Пырьев, как модератор — впрочем, этого слова пока нет, так пусть он будет ведущим совещания, обведя зал взглядом, спросил:

— Ваше величество, нас волнует, равно как и всех остальных — сколько еще продлится война? Почему наша армия, вооруженная лучшим оружием в мире, до сих пор не начала освобождать наши территории? И когда русский флаг станет развеваться над Парижем и Берлином?

— А какие бы сроки вас устроили? — задал я встречный вопрос.

Слегка подумав, Пырьев ответил:

— Думаю, месяца два, а может — полгода.

— Увы, Иван Александрович, — покачал я головой. — О сроках пока говорить рано. Война может затянуться и на год, и даже на два. Разумеется, можно ускорить процесс, бросить в бой всю нашу армию, непрерывно атаковать противника, только зачем? Мы можем просто-напросто загубить огромное количество наших солдат, а стоит ли оно того? Войны имеют обыкновение заканчиваться, а вот человеческая жизнь — это главная драгоценность. Поэтому, если будет стоять выбор — победить за полгода, положив миллион жизней, или за два, но потеряв сто или двести тысяч — что тоже много, то я, как Верховный главнокомандующий выберу все-таки два года.

Не сомневаюсь, что завтра же мои слова разлетятся по всем газетам, разойдутся по радио. Жаль, что их услышит и наш противник. Что ж, пусть слышит.

Я уже давно посматривал на мужчину, сидевшего, как и Толстой, в первом ряду. Слегка за шестьдесят, с красивым, чуть удлиненным лицом, с абсолютно седыми вьющимися волосами. И кто это? Похож на постаревшего Александра Блока. А разве здесь Блок не умер?

И вот, наконец, этот человек поднял руку, а Пырьев, с огромным уважением и трепетом предоставил ему слово:

— Пожалуйста, Александр Александрович…

Значит, все-таки Блок.

— Ваше величество, — слегка склонил голову великий поэт. — Нельзя забывать ещё один очень важный момент… Писатели, поэты, художники, они живут своими работами. Грубо говоря — поэта кормят стихи. Но кто станет покупать стихотворные сборники, если идет война? Безусловно, кое-что у нас издается, но это мизер. Большинство типографий либо закрылись, либо перенацелены на военные нужды….

А это не в мой огород камешек? Ведь это император позакрывал приличную часть типографий и отправил сотрудников на фронт, обеспечивать бойцов прессой. Но у Блока был иной вопрос.

— Скажите, а если лишь в погоне за гонорарами, поэты или писатели начнут писать патриотические произведения? И, ладно бы, если бы эти произведения были хорошими или хотя бы посредственными… Но в погоне за модной — я бы даже сказал конъюнктурной темой, они начнут лепить откровенную пошлость или безвкусицу, что тогда? Вместо настоящих патриотических произведений, читатель получит всякую дрянь. В обычное время между читателем и писателем стоит редактор, оценивающий вещь. Но если имеется огромная потребность в тех же патриотических поэмах, рассказах и повестях, как тут быть?

— Что тут сказать? — пожал я плечами. — Любой писатель, как и любой человек, никуда не денется от конъюнктуры, то есть, от той ситуации и тех требований, что сложились в мире. И жить в обществе, и быть свободным от него нельзя. Факт, как говорят, общеизвестный. Кто-то считает, что писатели и поэты — это зеркало, в котором отражается общество… Значит, писать станут о том, что их волнует. Разумеется, будут и хорошие произведения и плохие. Но как мы отличим дельную вещь от дурной? Только сравнивая. А вот насколько удалась вещь — роман ли, поэма ли, подскажет сам читатель. Если читатель покупает вашу книгу, читает ее, то она удалась. И никакой критик не заставит покупать и читать то, что плохо. И, напротив, можно бесконечно расхваливать дрянь, а что толку? Повторюсь — единственный критерий, это читатель и зритель.

О взаимоотношениях читателя и писателя сказано много. А еще больше не сказано. Не буду беседовать с творцами об очевидных вещах.

— Но сейчас я хочу поговорить о другом. И я обращаюсь к вам с просьбой — нам нужен гимн.

— А разве у нас его нет? — удивленно вскинулся граф Толстой. Вишь, даже проснулся. — Чем плох «Боже, царя храни!»?

В опасении, как бы граф, пусть и не красный, не запел сейчас гимн, я поспешно отозвался:

— Гимн не плох. Но в сущности, это не гимн Российской империи, а гимн одного, отдельно взятого человека, призванного Господом Богом и случаем быть правителем. Этот гимн — я имею в виду «Боже царя храни», он никуда не денется. Но он, я бы сказал, для исключительных, чисто императорских торжеств. Мне бы хотелось нечто иное… Гимн должен призвать гордиться страной, ее традициями и историей.

— Ваше величество, — вдруг подал голос Булгаков, не вставая с места. — Вы же написали торжественную песнь — тот же гимн, посвященный этой войне? Не скрою — я решил вернуться к былой профессии после того, как услышал «Священную войну». Почему бы вам самому не написать государственный гимн?

Вот ведь… «Священная война» была много раз опубликована, автором слов указан г-н Василий Лебедев. А вот самого поэта отыскать не смогли, хотя претендентов на авторство было человек двадцать (не самая редкая фамилия!) и теперь отчего-то считают, что император сам и написал.

— Нет, господа, — покачал я головой. — У песни «Священная война» другой автор. Если бы я сам написал текст, скрывать бы не стал. Увы, писать стихи, а тем более гимны я не умею. Единственное, что я хочу сказать, что мне пришло в голову одно четверостишие, подходящее для гимна России. Но я не настаиваю, чтобы его брали за образец.

Я собрался напеть первую строчку гимна моей реальности, но с ужасом понял, что в голову лезет совсем не то!

Спасибо тебе, мой дорогой папа! Тот, который из моей реальности. Это он постоянно говаривал, что как выучил в свои далекие школьные годы гимн Советского союза, так новый запомнить не может, а если звучит музыка Александрова, то вместо российского гимна вспоминает советский. Вот, папочка ходил по квартире и напевал себе под нос:

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила навеки Великая Русь.

Да здравствует созданный волей народов

Единый, могучий Советский Союз!

Нет, про Союз еще ладно, а вот про свободные республики — это уже излишне. И про Ленина тоже будет перебор.

Но все-таки, сумел взять себя в руки и сказал:

— Нам нужно что-то такое… — Изобразив задумчивость на светлом челе, проговорил пару строк:

— Россия — священная наша держава,

Россия — любимая наша страна.

Я замолк, растерянно разводя руками — мол, дальше не знаю.

На несколько секунд в зале повисло молчание. Творцы пожимали плечами… И вдруг… Откуда-то из глубины зала поднялся долговязый молодой человек в простой гимнастерке, с погонами унтер-офицера.

— Ваше величество… Позвольте?

— А это… — начал пояснять мне Пырьев, сидевший рядом, но я только отмахнулся — дескать, сам знаю. Еще бы не знать человека, что является литературным отцом «Дяди Степы» и еще множества замечательных произведений. Я его видел по телевизору в уже преклонных годах, но и молодого Михалкова (не Никиту!) узнать не сложно.

— Прошу вас, Сергей Владимирович, —