Волкодав - Мария Васильевна Семенова

с усмешкой добавил: – Он станет расспрашивать тебя, но ты не думай, он не подсыл. Он путешествует и пишет книгу, которую поставят в… в таком месте, где много книг и люди ходят читать…

– В библиотеке, – пояснил Эврих, усаживаясь за стол. – Если наше странствие завершится благополучно, добрый хозяин, я действительно надеюсь увидеть мой скромный труд в библиотеке блистательного Силиона.

Кажется, преследовавшие их беды временно прекратились, и он решил позволить себе невинное хвастовство. Он был уверен, что Айр-Донн понятия не имел ни о Силионе, ни о том, что такое библиотека, но вельх неожиданно заинтересовался:

– Люди, значит, читают?

– О да! – с жаром подтвердил Эврих. Дурное настроение, вызванное утренним происшествием у Ретилла, улетучилось без следа. – Я сам, прежде чем отправиться в дорогу, перечитал множество различных трудов, а кое-что даже заказал переписчику, чтобы взять с собой и иметь возможность освежить свою память, прибывая в иную страну…

Вельх торжественно кивнул:

– Спрашивай меня о чём пожелаешь, высокоучёный любимец Богов Небесной Горы. Я про всё расскажу тебе без утайки.

Эврих запоздало понял, куда клонит корчмарь, и расхохотался:

– Я обязательно превознесу в своих записях и тебя, почтенный, и твой щедрый дом, и кухню, откуда достигает моих ноздрей поистине упоительный запах… Так, чтобы все, кому случится прочесть написанное мною, непременно возжелали у тебя побывать!…

Служанки, которым Айр-Донн успел подмигнуть по дороге, уже расстилали на столе просторную скатерть, украшенную, как и занавеси на стенах, яркой цветной вышивкой. Подобную красоту извлекают из коробов не каждый день – только по особому случаю. Волкодав не стал дожидаться, пока на столе появится угощение. Он расстегнул поясной кошель и одну за другой выложил перед Айр-Донном пять серебряных монет кондарской чеканки:

– Прими с благодарностью, чтобы этот долг не отягощал более мою совесть.

– Принимаю и свидетельствую, что ты сполна со мной расплатился, – ответил Айр-Донн и точно так же, одну за другой, подобрал монеты со скатерти. – Хотя, если честно, венн, это я должен был бы уступить тебе половину «Белого Коня», ибо нынешнее благополучие принёс мне ты. Когда ты уехал с Фителой, я про тебя ведь и думать забыл, а потом у нас в Большом Погосте знаешь что началось? Как ни приедут венны, так все только у меня и останавливаются. А галирадские!… Ты там не встречал таких мастеров – Крапиву-бронника и стекловара Остея?

– Встречал, – сказал Волкодав.

– Так вот, они в тот же год с чего-то разбогатели, стали посылать туда и сюда своих коробейников: не надо кому ложечек светлее серебряных, либо же горшков стеклянных – напросвет видно, что варится? И тоже все ко мне во двор… Так и стал я во всём Погосте первый богатей!

– А сюда, почтенный, какими ветрами тебя занесло нам на удачу? – спросил Эврих. – Пересечь море, это не на другую улицу перебраться!

– А я на подъём лёгкий, – улыбнулся Айр-Донн. – Я ведь родился в повозке, когда мой отец покинул страну предков и ехал на запад, к сольвеннам. Вот и я продолжил его судьбу и не вижу в том ни удивительного, ни зазорного. В прошлом году у меня зимовали два почтенных купца отсюда, из Тин-Вилены. Уж так звали к себе – место бойкое, город, мол, растёт как на дрожжах… А почему, думаю, не попробовать? Тем более старшая дочь мужа привела, толкового парня… Оставил я им своё хозяйство в Погосте, сына с собой взял, двух кухарок с семьями, нанял в Галираде корабль – и поплыл. Купил вот домишко, радею помаленьку…

Тут он явно скромничал. «Домишко» – добротный сруб на каменном подклете – стоял, между прочим, внутри городских стен и на хорошей улице, а не на выселках, как Ретиллов двор. И если там было почти пусто, то у Айр-Донна народ теснился за столами впритирку, и ещё столько же, взяв свои миски, устраивалось во дворе, на свежеоструганных скамьях вдоль стен, а кому и там не хватало места – усаживались на землю. Почему так, стало ясно, как только девушки внесли угощение. Айр-Донн кормил по-вельхски, то есть умопомрачительно вкусно и в таких количествах, что впору хоть треснуть. Над маленькой жаровней курилась душистым паром свинина на прутьях, нанизанная вперемешку со сладкими перчиками и луком, а в глиняной посудине золотился местный овощ, который он использовал вместо любимой вельхами тыквы. Этот овощ, похожий на непомерно разросшийся огурец, был надрезан вдоль, очищен от семечек, наполнен рубленым сыром с маслом, яйцами и пряной зеленью, вновь сколот деревянными палочками и так запечён. А ещё – варёная свёкла, дышащий ржаной хлеб, квашеная капуста, свежий и солёный чеснок… Желудок Эвриха, отнюдь не удовлетворённый маленьким пирожком, издал отчётливое ворчание, аррант невольно проглотил слюну. Еда выглядела роскошной, но притом чувствовалось – никто не готовил особых блюд для хозяйских гостей, всякий мог купить то же самое, и не втридорога – за вполне пристойную цену.

– У тебя, помню, яблоня росла во дворе, – вдруг сказал Волкодав. – Ты её срубить всё сулился…

– Так и сулился, потому что яблок не приносила, – ответил Айр-Донн, наливая в стеклянные чары дорогое саккаремское вино. – Сынка моего помнишь, ветку сломал? Ты ещё варом замазывал?… Это ведь он там за стойкой распоряжается… вымахал, наследник. А яблоня с того года, что ни осень – не обобраться!…

Взяв кусочек хлеба, он обмакнул его в жир и угостил Мыша, соскочившего с плеча Волкодава на краешек скатерти. Зверёк охотно взял лакомство и принялся уплетать, помогая себе сгибами крыльев. Волкодав пересадил его со скатерти на деревянную дощечку, чтобы не напачкал.

На другое утро Эврих проснулся поздно и с тяжёлой, как земляной ком, головой. Саккаремское вино было коварным. Умываясь над бадейкой, аррант смутно припомнил, как накануне чуть ли не в стихах излагал радушному хозяину красочные подробности их с венном путешествия. Тогда ему казалось, будто говорил он необычайно легко и красиво, а слова подбирал всё такие, что хоть записывай и выставляй на ежегодное состязание поэтов, подражающих старинному слогу. Теперь он тщетно напрягал память, силясь извлечь из неё хоть одну связную фразу. Не получалось: только голова сильнее болела от напряжения. Эврих уныло сделал вывод, что, видно, ничего путного накануне не изрекал. Нёс, небось, всё ту же чепуху, что и большинство людей во хмелю. И выглядел скорее всего не утончённым ценителем прекрасного, а самым обыкновенным пьянчужкой.