Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

люди убивают друг друга? Или им так на роду написано? Где они, тот царь и отечество, за которых он в бою сгубил брата Василия и столько людей положил на землю мертвыми телами?! Нету царя. И отечество раскололось на две половины. У белых или красных отечество? В той путаной Самаре у Комучей или здесь, у сибирских правителей? Зачем ему, Ною, теперь кресты и медали, коль братьев не возвернуть никакими молитвами?! Один у него крест теперь – отмщение! Иван, который только жизнь почал, должно, твердо знал, где отечество. А он, пес вихлючий, шкуру свою спасти хотел. Да не вышло то! И не выйдет!..

Припомнилась песня русская: «Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело». Набрело на Ноя, на весь его казачий род, на всю умыканную Россиюшку, и не вычерпать его ведрами, не иссушить солнцем и ветрами!

VIII

Поздним утром Ной уехал к вокзалу в особый эскадрон и на перроне встретился с подполковником Хвостовым.

Князь провожал какую-то даму на поезд – разнаряженную и красивую, льнувшую к нему принародно. Когда Ной подошел к ним, подозванный князем, дамочка сердито взглянула на кавалера, выговорив:

– Даже провожая меня, Жорж, ты не можешь забыть о своих делах!

– Я на минуточку. До отхода поезда еще целый час. Пойди, пожалуйста, в вокзал.

Дама ушла, а князь, взяв под руку хорунжего, повел его по перрону.

– Ну, хорунжий! Натерпелись мы с вами страхов вчера! Это же надо, в «агенты ВЧК» завербовал нас исчадье дьявола?! Это меня, князя, чья родословная не поместится на этом фасаде вокзала, – говорил князь. – Слышал, вы выпороли доносчиков-провокаторов? Пороть, пороть посконников и луковичных червей! Откровенно говоря, я боялся, как бы вы со страху не оговорили нашего друга Кириллу Иннокентьевича! Это мой лучший друг, знаете ли. Мы с ним давно на брудершафт! И если бы эти сволочи из губернского управления не задержали пакет – ничего подобного не произошло бы. Они, мерзавцы, вынюхивали, какой им линии держаться при новом управляющем губернией.

Князь напропалую ругал чиновников губернского управления и пригласил хорунжего откушать с ним в ресторане по случаю благополучного пребывания на свободе.

– А жидовку вы напрасно отправили ко всем чертям в преисподнюю. Я, понятно, не за милосердие к большевикам, но не за беззаконие. Пусть это останется совдепии, господин хорунжий. А мы должны установить у себя демократические порядки. «Свобода, свобода, матерь человеческая!» Это наш лозунг с капитаном, теперь уже подполковником. Вы с ним не встречались в Гатчине (это между нами)?

– В сводном сибирском полку он не служил, как бы я мог встретить его? А если приезжал в Гатчину тайно, то, ясное дело, не для встречи со мною.

– Я в этом уверен, – поддакнул князь. – А ловко я вчера в клочья порвал хитросплетения иуды искариотского? Тут играл момент! Секунда, братец! Коротковский еще не сел в комиссарское кресло, а Каргаполов разжалован и отстранен. А я при исполнении священных обязанностей. Чик, и в дамках. И сам сжег паскудную бумажную паутину, которая, братец, опаснее пули для человека в России!

От приглашения в ресторан Ной отказался: у князя дама и он, Ной, стеснит их.

– Маменька! – воскликнул князь. – Эта дама, братец, у меня вот где, – и резанул ребром ладони по горлу. – Беженка, черт бы ее подрал. Без капитала и имущества – гола как скала! Отправляю ее в Иркутск на казенный счет. Опостылела. Супруг удул в сторону генерала Краснова с золотом и драгоценностями, она в Самару, и сюда вот прикатила. Богата тем, что на ней да под платьем. Но, братец, с таким капиталом недолго протянешь, если к тому же дамочке хлестнуло за тридцать и нежный коленкор ее отцвел изрядно. – Плюнул в сторону, вытер платком губы, пожалел. – Тоскую о Кирилле, хорунжий. Это же мозг. Да еще какой крупный и отлично работающий. Вы в этом вчера убедились. Задержится в Омске до конца августа: к генералу Дутову послали с переговорами. Что для нас главное в данный момент? Воссоединение всех вооруженных сил. Сейчас, как имеются данные, многие из бывших офицеров, которые были командирами в Красной армии, бежали к нам. Выворачиваются в следственных комиссиях, простирываются, чтобы стать снова беленькими и водить бы наши части в бой с красными. Ну, надо думать, простирают их хорошо, и служить они будут как черти. Попадись они еще раз красным – это уже верная преисподняя!

Ной согласен: за предательство красные комиссары не помилуют.

Попрощавшись с князем, Ной пошел попроведовать подпоручика Богумила Борецкого.

Сорок девятый эшелон стоял на запасном пути невдалеке от складов товарной биржи. Хвостовые вагоны эшелона огорожены были высоким заплотом и поверх досок протянута колючая проволока: в тех вагонах содержались арестованные, доставляемые чешской контрразведкой со многих станций, из городов – Ачинска, Канска и самого Красноярска. Допросы и следствия велись под руководством подпоручика Борецкого и начальника политического отдела поручика Брахачека. В тридцати вагонах с паровозом находились легионеры, офицеры, и отдельно, в тупичке, уходящем во двор товарной биржи, стояло еще вагонов пятнадцать, куда укладывали награбленное добро. Все вагоны были именными, с надписями краской, у каждого свой замок. В пространстве между тупичком и запасным путем были установлены кухня, столы под навесом из брезента, где и трапезничали легионеры, вечерами играли на губных гармониках, крутили граммофоны, весело проводили время.

Тут же, составленные в деревянные клетки, как кони в стойло, выстроились мотоциклы, наводящие ужас на горожан, и поодаль серел личный бронированный автомобиль командира эшелона с высунувшимся стволом пулемета.

Подпоручика Борецкого Ной не застал. Знакомый ефрейтор Елинский сообщил, что командир с поручиком Брахачеком до вечера будут заняты в запретной зоне: большевиков допрашивают.

Возвращаясь от эшелона, Ной увидел конвоируемых чехами двух неизвестных. Один из них – парень в промасленной брезентовой куртке, другой – пожилой усатый мужчина в лоснящейся тужурке, в какой обычно ездят машинисты паровозов. У парня и мужчины руки были скручены черной промасленной веревкою, в спины арестованным упирались ножевые австрийские штыки. Ной догадался: из депо, не иначе!

Завязь шестая I

Беды людские – не верстами меряются…

Горе людское – не ведрами черпается…

Со всех волостей, уездов стекались в Красноярск сообщения милиции о расправе над крестьянами. Никакими мерами не могли призвать к повиновению мужиков. Люди скрывались от мобилизации в тайгу, таились по заимкам, прятали животину, не сдавали хлеб, не платили недоимку за три минувших года, а губернские власти на седали на волостное и уездное начальство: хлеба, хлеба, денег, солдат, мяса, мяса!

…Когда над поймой Малтата проносится черный буран и молодые деревья, кланяясь до земли, как бы просят пощады, а иные, не выдержав напора бури, со стоном гибнут, выворачиваясь из земли вместе с корневищами, – старый тополь только клонит свою мощную гриву и шумит, шумит, по-богатырски схватываясь со стихией. И не дрогнет его толстущий ствол, не согнется, будто он отлит природою из упругой стали.

Подобно черному бурану крутанула Белую Елань лютая кипень Гражданской войны.

Из Минусинска с крестьянского съезда едва живыми выскочили приисковые ревкомовцы – Ольга Федоровна с Никитой Корнеевым, а с ними – Мамонт Головня, братья Харитоновы и Аркадий Зырян.

Из Каратуза примчались пяток казаков с атаманом, чтоб прикончить совдеповцев, а их и след простыл. Собрали сходку, и сам атаман Шошин возвестил: отныне, дескать, для всех настала свобода – живите, как можете, без красных и временных, да только смотрите! Если кто будет помогать беглым большевикам – милости пусть не ждет. Старостой выбрали богатея – Михайлу Юскова.

Особенно возрадовались тополевцы. Прокопий Веденеевич воспрянул духом и созвал единоверцев на молебствие, как в престольный Ильин день.

– Свершилась воля твоя, Господи! – ликовал духовник, простирая руки к небу. – Да придет на анчихристов-красных месть Каинова, Исавова, Саулова, да пожнет их огнь-пламя!.. И будет нам про зрение и радость великая!

Да где она, радость, если небо над Белой Еланью заволокло тучами, а за Амылом грохотал гром и молнии полосовали черноту его огненными лентами.

Хлынул дождище. Тополевцы сбились под святое древо. Духовник продолжал службу, не обращая внимания на дождь – кто помочит, тот и высушит. Меланья с малым чадом Деомидом и с грудной девчонкой стояла на коленях, истово отбивая поклоны.

Филимон поспешно переполз поближе к тополю с подветренной стороны – он не таковский, чтоб бороду мочить. Косился на Меланью. «Хучь бы окоянного выродка молнией