Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1959 году К. Ф. Тарановский по приглашению Р. Якобсона переезжает в США, преподает в Лос-Анджелесе, потом в Гарварде, где работает почти двадцать лет на кафедре славистики. Тематика его стиховедческих работ расширяется: наряду с ритмикой в нее входят фоника, звуковая символика, синтаксис и прежде всего семантика стиха. В блестящей статье 1966 года о 4-стопном ямбе Андрея Белого он показывает, как в одном и том же размере у одного и того же поэта сосуществуют два разных ритма, более традиционный и более новаторский, и первый сопровождает тему покоя, а второй – тему надлома. Семантизируется не только ритм, но и метр: в 1963 году появляется его статья «О взаимоотношении стихотворного ритма и тематики», открывшая новую эпоху стиховедческих исследований – изучение семантических ореолов стихотворных размеров. «Выхожу один я на дорогу…» Лермонтова, «Вот иду я вдоль большой дороги…» Тютчева, «Выхожу я в путь, открытый взорам…» Блока, «Гул затих. Я вышел на подмостки» Пастернака: случайно ли во всех этих стихотворениях сосуществуют 5-стопный хорей и тема пути, дорожного и жизненного? Несомненно, нет: перед нами – семантическая традиция (точнее, одна из семантических традиций) стихотворного размера. Исследовать разветвление и сплетение таких традиций увлекательно и сложно: семантика поддается формализации нелегко. Но первые шаги в новом направлении, открытом К. Ф. Тарановским, уже делаются, и результаты очень интересны: «драматическая история отдельных семантических ореолов блестяще прослеживается… и буквально взывает к обобщению и осмыслению в духе лотмановской культурологии» (Ю. И. Левин).
Но, конечно, такая «память метра» есть лишь часть «памяти текста» – системы средств, которыми поэт сознательно или бессознательно вызывает у читателя ассоциации с другими стихотворными текстами и тем придает новым своим стихам особенную смысловую глубину. Реминисценции и автореминисценции писателей давно были предметом внимания филологов; но К. Ф. Тарановский один из первых показал, как они складываются в единую сложнейшую систему смыслообразующих элементов поэтического текста. Успех этих его исследований во многом объясняется счастливым выбором материала – поэзии русского акмеизма, сплошь рассчитанной на «ученого» читателя, знатока и любителя старой и новой поэзии. В 1967 году появилась первая из его статей о поэтике О. Мандельштама, в 1977 году его «Essays on Mandel’stam» вышли отдельной книгой (в 1982-м – сербский перевод, сейчас готовится переработанное русское издание). Первая глава имела подзаголовок «Проблема контекста и подтекста» – «контекстом» была названа система автореминисценций, «подтекстом» – система реминисценций из других авторов, оба понятия оказались в высшей степени плодотворны и прочно вошли в терминологический арсенал мандельштамоведения. Широкие перспективы применения нового метода были отлично намечены в большой статье-рецензии в журнале «Russian Literature» (1978. Т. 6. № 2), написанной Г. А. Левинтоном и Р. Д. Тименчиком («мои незаконные ученики», в шутку говорил о них Тарановский). Последствия подтвердили их прогноз: сейчас, в юбилейный мандельштамовский год, можно с уверенностью сказать, что все лучшее в области изучения поэтики Мандельштама и акмеистов за последние пятнадцать лет было достигнуто на путях, намеченных К. Ф. Тарановским. Московское Мандельштамовское общество недаром посвятило 80-летию ученого одно из своих недавних заседаний.
Уже двадцать лет назад заслуги К. Ф. Тарановского были отмечены международным сборником «Slavic Poetics» (Гаага, 1973), украшенным лучшими филологическими именами. Целый ряд статей Тарановского публиковался в советских изданиях. Он сотрудничал в области стиховедения с А. Н. Колмогоровым и А. В. Прохоровым, его ученик Дж. Бейли вводит «русский метод» статистических подсчетов в американское стиховедение. Из гарвардской школы Тарановского вышли О. Ронен, С. Бройд, Г. Баран и другие ученые, имена которых хорошо известны исследователям русской поэзии начала ХX века. Его единомышленниками в этой области по праву считают себя Ю. И. Левин, Д. М. Сегал, Ю. Л. Фрейдин, Т. В. Цивьян и многие другие; к ним решается причислить себя и автор этих строк.
КАК БУДТО С БЛОКОМ СТИХИ ПИСАЛА 286
Двадцать с лишним лет назад в Коломне была конференция по русской поэзии и поэтике. Здесь я впервые увидел и услышал Зару Григорьевну Минц. То, что она говорила, было так же интересно, как то, что она писала, а когда это были ответы на вопросы после доклада, то, пожалуй, еще интереснее. Но подойти к ней с разговором я не решался: что я могу сказать, разве я специалист по Блоку?
После конференции в тесной комнате был так называемый банкет. У меня были вопросы к Л. Я. Гинзбург, и я сел за тот конец стола, где сидели и она, и Б. Я. Бухштаб, и Зара Григорьевна. Чтобы снискать доверие, я сказал Л. Я., что читал и такую не очень известную ее книгу, как «Агентство Пинкертона» (Молодая гвардия, 1930). Она заулыбалась, но без удовольствия. (А сбоку раздался полуиронический-полуобиженный голос Б. Я. Бухштаба: «А мою повесть „Клеточников“ в „Еже“ не читали?» Мне стало стыдно – и поделом, повесть оказалась прекрасная.) Зато кто неожиданно оживился, так это Зара Григорьевна: «Я ведь по детской литературе защищала кандидатскую диссертацию». Я об этом не знал; и непредусмотренный разговор на неожиданную тему получился очень увлекательным.
Мне так и не случилось прочитать то, что когда-то писала Зара Григорьевна о детской литературе. Но с тех пор я часто вспоминал об этом и над ее работами о Блоке и его эпохе. У этих двух областей в нашей науке до 1960 года был один общий признак: нетронутость. О Пясте и Ремизове знали не больше, чем об «Агентстве Пинкертона» или «Клеточникове». Поднимать и упорядочивать материал приходилось одинаково по-целинному, и опыт шел на пользу. Статьи З. Г. о частных вопросах поэтики Блока казались лучами, с разных сторон просвечивавшими толщу огромной историко-культурной проблемы, и проблема прояснялась. Приходилось оперировать понятиями трудноопределимыми, как стихии: темное начало, светлое начало, страшный мир, новая жизнь. Обычно когда
