Следствие ведут дураки - Кондратий Жмуриков

— Ко мне!.. — прохрипел Осип. Кресло упало на бок, и Осип только дрыгал повисшими в воздухе ногами, пытаясь освободиться. Огонь уже ожесточенно глодал веревки, которыми он был прикручен к креслу, но он вгрызался и в руки, обугливал одежду, рвал кожу болью. — Ко мне, Ванька! Пе-ре-режь!! Перережь веревку, вон ножницы на столе!!

Ваня прыгал на месте, стараясь сбить огонь со своих новых кожаных штанов приятного сиреневого цвета.

Впрочем, брюки уже не были сиреневыми, покрывшись пятнами, обуглившись и прожегшись в нескольких местах. Услышав крики Осипа, он мутно посмотрел на него, как будто не видел, и только повторный вопль Моржова, сдобренный щедрым черноземным пластом мата и утроенный болью, заставил его очнуться. Иван Саныч подскочил на месте, как горный козел, и, одним движением подхватив искомые ножницы, перерезал веревки и освободил Осипа.

Воя, тот вывалился из перевернутого кресла и, пытаясь сбить обожженными ладонями пламя с дымящегося и зияющего черными дырами замечательного оранжевого, совсем нового пиджака и столь же новых, столь же траченных огнем брюк, сделал несколько шагов…

…и навернулся через француза, который уже превратился в пылающий факел и уже не мог и надеяться сбить с себя пламя. Осип выкрикнул жуткое ругательство и попытался подняться и проползти к окну, через которое врывался ветер. Ветер еще больше разжигал пламя.

Осип схватился за что-то рукой и тут же дико заорал, потому что ему показалось, что ему выжгли на коже тавро раскаленным клеймом. Как меченому скоту.

Просто-напросто Моржов схватился рукой за раскалившуюся металлическую ручку окна.

Осип попытался подняться, но в этот момент увидел в метре от себя искаженную мукой и почему-то мокрую мордочку Ивана Саныча. От слез, подумал Осип, а слезами горю не по-мо-же… горю, горю…

— Горю-ю-ю!! Гори-и-им! — заорал Осип, чувствуя, что он попал в ад и черти уже тянут раскаленными крючьями кожу с него…

Конец.

Сорвалась с потолка люстра, а вслед за ней с ужасным грохотом обрушился и сам потолок, но за секунду до этого пол под ногами Ивана Саныча и Моржова, проеденный огнем, гаркнул что-то уничтожительное и разверз половицы.

Черная пустота под ногами взяла горе-«следователей Генпрокуратуры» и, кажется, не собиралась уже отдавать никому. Никому.

Настя подняла глаза и увидела, что из всех окон гостиной, где находились Осип и Иван Саныч, вырывается огонь. Над ее головой дернул ветер, посыпались снопы искр, что-то ужасно завыло и задергалось в ветвях, словно кто-то неизмеримо большой спустился с неба, чтобы пропеть отходную молитву над погибшими такой жуткой смертью Осипу Моржову и Ивану Александровичу Астахову.

…Али, которого она еще недавно била руками и ногами, давно справился с досадным недоразумением в лице русской девушки… Он стоял над ней и держал за волосы, глубоко запустив пальцы в ее короткие пряди. Настя, скорчившись, лежала на земле и смотрела, как воет и бьется пламя, стремительно пожирающее то, что еще недавно именовалось домом Степана Семеновича Гарпагина в парижском предместье Сен-Дени.

— За что? За что? — пробормотала она и попыталась было вырваться, но попытка эта была слишком слабой и анемичной, а пальцы Али — слишком сильными.

Сбоку подошел Жодле в сопровождении двух мужчин в банально черном.

— Все закончено, — сказал он Али, — Рекамье погиб вместе с теми двумя болванами.

— Болванами ли? — отозвался Али. — Сначала ты думал, что они туристы, а этот, субтильный — вообще баба. Потом ты понял свою ошибку, но было поздно. Ты получил информацию, что они из российской Генеральной прокуратуры. Решил с ними поосторожничать. А потом новый поворот: тебе сообщили, что все это туфта, и никакие они не следователи. Тогда ты их крутанул по полной. Не слишком ли много перемен мнений? Не выйдет ли это боком?

— Теперь не выйдет, — хмуро ответил Эрик Жодле. — Все кончено, я же сказал. А Рекамье жаль. Жаль. Но некогда ныть. Главное — мы забрали диск. Что не застали Гарпагина — черт бы с ним. Ладно… парня и эту девку — в машину. Скоро тут будут пожарные. А у меня нет времени объясняться с ними, Али. Ну, поехали.

Липким ужасом обдали Настю эти слова бандита, или кто он там был. Она снова попыталась оттолкнуть Али, на этот раз гораздо эффективнее, но тут ее перехватили двое пришедших с Жодле мужчин в черном и, легко сломав ее женское сопротивление, потащили к машине, уже знакомому ей темно-серому микроавтобусу «Мерседес». На тонированную эмаль его покрытия ложились алые отблески зарева, воющего и шипящего под усилившимся дождем.

Громыхнуло. Гроза тщилась достать до нее, Насти Дьяковой, извилистыми щупальцами молний, бросалась в уши многими тоннами низкого, утробного рычания. Настю впихнули в теплый и темный салон, и она, не устояв на ногах, ткнулась лицом во что-то теплое и мокрое.

Кровь.

Перед ней, тяжело дыша, лежал Луи Толстой и вытирал с разбитого лица то ли краску, то ли потекшую пенку для волос, то ли черные слезы. Нет, опять же кровь.

Настя хотела было сказать что-нибудь злое, но только ткнулась носом в его плечо и тихо заплакала.

Микроавтобус тронулся и пошел. По стеклам, извилистые, как судьба, загнанно змеились струи ночного дождя в Сен-Дени.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. «СУДЬБА СТУЧИТСЯ В ДВЕРЬ»

…Над головой низко плавало что-то черное, пропахшее безнадежно сожженной жареной картошкой с мясом и приправами. Вспомнилось, как давным-давно, в детстве, он пытался первый раз приготовить это блюдо к приходу матери с работы, но то ли не уследил за шипящей на плите сковородой, то ли просто забыл о ней. И, придя из детской, обнаружил столб бьющего в потолок черного дыма, спертую гарь и на потолке — угольно-черное пятно.

Кто-то не уследил и сейчас. Кто-то поставил картошку с мясом и забыл о ней. И, кажется, это мясо живое и еще не срезанное с костей, если в нем, мясе, так ворочается перегорающая боль.

Иван Саныч открыл глаза. Сначала он ничего не понял. Было темно, как в преисподней. Осип давно обещал ему преисподнюю, если он будет так злоупотреблять алкоголем. Вот, кажется, предсказание месье Моржова и сбылось.

— Хыррр… и чаво это ангелы поют такими злыми голосами?… — выговорил Иван Саныч и поразился слабости своего голоса. Цитирование Высоцкого, это дело, конечно, хорошее, но в хорошей компании и под добрую выпивку и закуску, а не наедине с паленой тьмой и несварением мыслей в собственной голове.

Астахов медленно поднял голову и с трудом различил, что он лежит на каменном полу, черном от копоти. На спине и в ногах его было набросано несколько почерневших досок, а в спину больно давил какой-то массивный обломок, похожий на канделябр.

Это надо же так напиться, подумал Иван Александрович. Хотя нет… вроде вчера ничего особенно и не пили. А в чем же дело?

Иван Саныч попытался встать и тут же так ударился обо что-то головой, что у него потемнело бы в глазах, если бы был какой-то резерв для еще большего потемнения. А так — Иван Саныч и без того слабо различал предметы и чувствовал самого себя в окружающем пространстве.

С пространством же тоже были явные проблемы. Прямо над головой Ивана в невообразимом смешении линий громоздилось что-то изломанное и давяще-массивное. Астахов не сразу понял, что это балки, поддерживающие потолок, то есть пол помещения над Иваном Санычем. На эти балки — толстенные брусья, обглоданные подозрительной чернотой и кое-где еще сохранившие ущербно-кариесные межбалочные крепления, — на эти балки навалилась невообразимая масса хлама, все еще дымящегося и невыносимо воняющего гарью. Если бы балки не выдержали, то Иван Саныч, вне всякого сомнения, был бы раздавлен грудами обломков, как клоп.

Но балки держали.

Иван Саныч, уже не рискуя разгибаться, пополз по полу и тут же наткнулся:

а) на Осипа, придавленного каким-то обгорелым металлическим каркасом и раскинувшего руки крестом так, что его можно было принять за умерщвленного христианского мученика, если бы не оглушительный храп «убиенного»;

б) на бутылку вина, сиротливо просовывающую из ящика свое горлышко и словно напрашивающуюся на немедленное потребление ее содержимого.

Иван Саныч незамедлительно отбил горлышко бутылки и обнаружил там превосходный портвейн — не то скомпрометированное бормотухами типа «777», «72» или «Розовый портвейн» дешевое пойло, философски потребляемое в российских подъездах и на лавочках занюханных парков, а настоящий portwein. Превкусное крепленое виноградное вино, ценимое французскими гурманами выше многих других вин.

Впрочем, Ивану Санычу не было дела до парижских гурманов и их алкогольных пристрастий. У него был утренний нервный стресс, и стресс нужно было залить. И не квасом или кефиром с ряженкой.

Он выпил добрую половину бутылки, потом поразмыслил и, ткнул Осипа в бок, буркнул: