Макарыч - Эльмира Нетесова

— Нет стыда в твоей утробе.

— На што ей стыд? Утроба ни для ево.

— Паскудник! Душа твоя горелая, — ругался Акимыч.

А Макарыч знай свое — баб ему сулит. Они не враз приметили Кольку, тихо вошедшего в избу.

Марья метнулась к печке, загремела чугунами.

На стол стала накрывать торопко. И, повернувшись к мужу, попросила:

— Байками сыты не станете, давайте к столу.

Макарыч послушался. Перед едой не стал жену обрывать.

— Зоя, иди-ко ближе, — позвал Макарыч.

Ели молча, вспоминая разговор старика и Макарыча. Едва сдерживала смех девчонка. Макарыч косился на нее, грозил корявым, как обгорелый сук, пальцем. Ложку свою деревянную неспроста ей показывал.

Когда ж Акимыч вдруг икнул пронзительно, Зойка кубарем из-за стола выкатилась. Слезы от смеха на глаза накрутились. Старик оглянулся на нее.

— Ты девка, хошь и не знамая, не обессудь.Утроба моя иссохла, жирного не примает. Вот и противится.

Но девчонка как ни приказывала себе, сдержаться не могла.

— Вот в селе я испозорилси. За стол люди посадили. В них кошонок имелся. Я ем, а он, пострел, под столом бородой забавляется. Дернет и дернет ее. У меня слезы вышибло. Тут, как на грех, чих одолел. Кошонок тот враз как отскочит! С испугу в ноги к хозяйке забился и блажит. На все село. Говорят, от крику так и помер. Так ты тово, не смейся, — предупредил Акимыч.

Рассказ старика рассмешил Кольку.

— Непоштительныи, идолы! — прикрикнул Макарыч.

— Дед, так, значит, ты не только вылечить, а и сгубить сумеешь? — смеялся Колька.

— По нечаянности оказия приключилась…

— Ты б и вправду чуть бороду укоротил.

— Не-е-е, то мужичье достоинство, внучек.

— Какая тебе теперь разница?

— То верно, но вид свой мужичий до гроба

сберегу. При нем к Богу явлюсь.

— Не пустят тебя к нему.

— За што так? — удивился Акимыч.

— Тебе каяться не в чем.

— Неправда твоя. За убитого. За сынанепутново, тебя неубереженного, за то, што тово очкастова хотел порешить. И нынче жалкую, што не сгубил ево. Во сколь!

— Мало, ну за убитого я грех тебе отпускаю. За Потапова — ему жизнь отплатит. Я уже вырос. Не печалься. И последнее — мелочь.

— Внучок!

Акимыч кинулся к парню. Ткнулся в плечо носом. Теплые, как летний дождь, слезы закипели по морщинистому лицу.

— Знать, простил меня, старово?

— Какой с тебя спрос теперь? Время прошло.

— Рубаху-то я твою пуще глаза берегу. У Господа прощенья вымаливал.

— Он тут ни при чем. Макарыч уговорил.

Акимыч своим ушам не поверил.

— Я-то обратное думал. Знать, и с поганым языком святая душа уживается.

— Но жить тут останусь, — сказал Колька.

— Бог тебе судья. Не в том соль. Прощенье от тебя пред гробом получил. Нынче и помирать легко станет. Спокойно в могилу сойду.

— Куды, старой пень, торописси? В могили-то черви поспеють сгрызть плоть. Ты ишо оглядись. Погоди сдыхать-то. Война покончитца, взамуж отдадим, — хохотал Макарыч.

— Иконы пред лицом повесил и срамное несешь.

Коль женитца не хошь, силком оженим. Миром.

— Тьфу!

— Живые о тепле помышляють, а ты омогиле!Заладил одно и то ж.

Через пару дней, когда Николай и Зойка собрались в тайгу, Акимыч подошел к внуку, благословил. И, вздохнув, пошел в свое зимовье.

Макарыч решил немного проводить ребят. Взял у Зойки нагруженный Марьей рюкзак, велел налегке шагать. Пропустив Зойку вперед, пошел рядом с Колькой.

— С Акимычем ты верно. Случитца время — погостишь у ево. Порадуишь старова. Он ить и впрямь на ладан дышит. Вон, бородища зеленая, што мох.

— От старости.

— Потому у тибе прощенья испрашивал. Земелька ево тянит.

— Я его молодым и не помню.

— Нужда согнула ране времени.

— Ты ее не меньше хлебнул.

— Всякому свое. Ево доли лютому ворогу не пожелаишь.

Они долго молчали. Сопя, подминали буйную таежную поросль.

— Ну об ем будя! Назад ништо не возвернешь. Ты вот, може, выкроишь несколько деньков перед наукой? Штоб дома побыть. Чай, без передыху маисси.

— Попытаюсь.

— Давай передохнем, да я в обрат.

— Зоя, — позвал парень девчонку.

Сели на корягу. Курили не спеша.

— Вы там дружней. Гордыня в тайге помеха. Уступайте друг другу, ежели што. Коль об чем порешите, мине проскажите. Оно завсегда эдак у люду велось.

Лица ребят покраснели. Будто уличил их Макарыч в чем-то нехорошем. Зойка даже отвернулась.

— Чево морду воротишь? Не чужой я Кольке. Ежели што с дитенком приспичит, сюды давай. Вам-то науку надобно долбить. Те, бабе, она вобче ни к чему. А Кольке надо. Без грамоты ноне худо. Так ты не путай ему карты, нехай доучитца, — просил Зойку лесник.

В зимовье без ребят снова стало холодно. И хотя лесник знал, что Колька скоро вернется, чтоб успеть к занятиям, предстоящая разлука пугала.

А тут опять спина заныла, угомону на нее нет. Баня и та не помогала.

— Злодейка, штоб тя порвало!

Лесник ночами, не выдерживая, вставал и ходил по избе. Тер спину кулаками. А как-то пошел дров наколоть. Нагнулся к полену — разогнуться не смог. Будто кто раскаленную спицу поперек спины загнал. Боль до пяток прошила. Кликнуть Марью и то нет сил.

— Господи, за што? — спрашивал лесник загоревшимися губами. Ноги подкашивались. Дрожали. На крыльцо кое-как взобрался.

С неделю не вставал. Марья около мужа вьюном ходила.

— Хочь ба Колька верталси, — как-то сказал он.

— Ужо скоро должен притти, — успокаивала Марья.

— Непутное дело ен выбрал. Все бродяжить.

— Ништо, остепенится. Молодые все так.

— Будто дома нет.

— Насидится еще.

— Хочь внуков поглянуть ба! Так вот и здохну, не повидав.

— Брось, отец, на себя наговаривать. Ты крепкий. Авось полезет. С внучатками побудешь. Вот лихоманка отпустит и свет другим покажется.

— Да я ить уже не младой. Летов нимало.

— А и не много-то для мужика.

— Не два века отпущено, хочь ба с Акимычево прожить.

— Не зарься на его леты. Худые они, безрадостные. Так и дня б не жить.

Макарыч уставился в прокуренный пожелтевший потолок. Представил себя на месте Акимыча п заругался с досады молча: «Эк расквасился! Впрямь, што баба. В тайгу надо. На волю. В ей и худой зверь сибе выходить. Лежачее дерево всяка гниль грызеть». И решил завтра же сходить в сальнее урочище.

Марья, узнав о том, курицей всполошилась. Не пускала. Уговаривала. Да Макарычева настырства обухом не перешибешь. Ушел-таки поперек жениного счастья. Схватил поясницу в кулак и айда в глухомань темную.

Лесник шел здесь, как в своем зимовье. Отмечал каждую перемену. Сел отдохнуть в своем излюбленном месте, где березы хоровод водили. Нынче-то деревья раскудрявились. Ишь листьев сколь! Дождя много было. Эту поляну лесник любил по-особому, нежно. Даже Кольке о ней сказывал. Эти березы, как недолюбленные девчонки, напоминали ему детство, деревню, где родился. С ними он грустил и радовался, их звал своей Рассеей. Березы… Говорят, в них печаль бабья заложена по утраченному девичеству. В них, слабых, жизнь загубить — дело немудрящее. Потому стволы своих подружек каждую зиму в тряпье укутывал. От зайцев берег. Макарыч видел, как надвигающаяся осень дала подпалину на висках берез. Под железный гребень ветрами расчесывала, не жалеючи.