«А зори здесь громкие». Женское лицо войны - Артем Драбкин

Кроме того, у нас в разное время работали разные военнопленные. На момент прибытия к нам они уже прошли то ли обработку, то ли проверку, но мы с ними общались как со своими, и они с нами так же. Был любопытный случай с немцем Келлером. Он, хоть и был в офицерском звании, знаков различия не носил, ходил в нашей форме. У нас был негласный приказ — его одного никуда не пускать, все время сопровождать. Как-то вышло, что некому было его сопровождать, и с ним пошла я. Слава богу, что он в клозет не попросился! Мы с ним шли, разговаривали по-немецки, и к нам прицепились бдительные юные пионеры. «А вы кто? А что тут делаете?» Я им объясняю, они мне, разумеется, не верят. Я говорю: «Ну, хорошо, идемте до ближайшего КПП». Там, чтобы нас проверить или этих детей утешить, созвонились с нашим штабом, наши все подтвердили. Детям сказали «спасибо», а нас отпустили.

В блокадном Ленинграде была еще такая особенность: когда шли с фронта во второй эшелон и в город или наоборот, то во время обстрелов и воздушных тревог военных тоже загоняли в подворотни (до бомбоубежища мы никогда не доходили, так как ждали, что будет отбой и можно будет идти дальше). Мне это надоело, и я тех самых девиц, что отказали мне в ночлеге, попросила (должна же от них быть хоть какая-то польза!) сделать мне «секретный пакет». Они мне сделали пакет со всеми печатями и прочим, и меня перестали на улицах отлавливать и заставлять пережидать обстрелы и налеты в подворотнях. Военная хитрость.

Незадолго до полного снятия блокады, когда формировались корпуса (это был конец 1943 года), меня послали переводчицей в 63-ю гвардейскую дивизию. Мне там так понравилось! Я пробыла там всего сутки, меня там так замечательно приняли! У них было волнение, что они пойдут в наступление вообще без переводчика. Все было замечательно, а через сутки вернулась их родная переводчица. И тут уже ничего не поделать. Она болела, но выздоровела и вернулась. Я, кажется, за всю войну ни о чем так сильно не жалела, что увидела, какой это замечательный корпус, и сразу из него вылетела. Это примерно соответствовало тому, что гражданский человек представляет себе об армии. В начале войны, когда я попала в армию, сколько у меня было разочарований! Конечно, это был другой период, другая армия.

В результате я вернулась несолоно хлебавши в резерв офицерского состава Ленфронта. Большие бараки в Гатчине, койки рядами, маленький уголок огорожен. Две койки в огороженном уголке — на случай того, если будут женщины-офицеры. Один раз я там была с другой женщиной-офицером, во второй раз — одна. И мужики кругом. Так эти мужики каждую ночь обсуждали свои любовные похождения. Ну, знаете, после этого у меня квалификация неслыханная! Из резерва офицерского состава я попала в 109-й корпус. Это было в сентябре. В декабре мы полком перебазировались на кирпичный завод, в гигантские помещения. Там разместился наш штаб, на одной стороне коридора разместился штаб полка, а на другой стороне коридора мы потом разместили военнопленных. Был собачий холод. Мы были прекрасно одеты — ватники, полушубки, а немцы вот не очень. Немцы зябли, а мы им говорили — все жалобы к Гитлеру. Мы вас одевать и не можем, и не собираемся.

Ленинградцев во время блокады старались отпускать в город, потому что все знали, что такое блокада. Понимали, что когда с фронта солдат придет домой, то немного своих подкормит. Боже мой, сколько раз мы прощались с мамой! То ли навсегда, то ли еще на какое-то время… Хотя тогда «навсегда» не входило в планы. Я маме еще тогда дала обещание писать каждый день, и обещание это выполнила.

Мама мне тогда налила в мою замечательную немецкую фляжку плодово-ягодного вина, которое ленинградцам выдавали на Новый год. Разумный блокадник заправлял стакан этого вина ложечкой крахмала, получался кисель — а это уже еда! И вот мама мне льет в фляжку это вино, а я заявляю активный протест, но мама стоит насмерть. Я с уязвленной совестью и полной фляжкой уезжаю в свою часть, в эти печи кирпичного завода. И тут выясняется — ни разу такого за войну не было — начальник разведки охрип, его вообще не слышно, и я тоже осипла. Как мы завтра будем вести допросы — одному Аллаху известно. Медикаментов нет, и кто их выдаст! Мы вино разогрели, выпили его напополам и наутро были в порядке. Так что я всегда говорю, что моя мама тоже приняла участие в операции по полному снятию блокады Ленинграда.

Снятие блокады у меня в памяти отложилось уже с абсолютно другой точки зрения. В бой идут полки, а штаб корпуса что? Он только урожай собирает. Реляции, доклады, ни шагу пешком, все на машинах, никакой опасности. Санаторная жизнь. Это только моя точка зрения. У командира корпуса, разумеется, другая точка зрения — ему нужно следить за состоянием боя, он получает устную информацию, он должен принимать решения — ничего не видя, вообще говоря. Вообще, это фантастика, что такое война! Что разведка может в наступлении? Да ничего не может, все сдвинулось. Несмотря на это, все мельтешат, развивают бурную деятельность.

Во время снятия блокады я забрела в блиндаж, видимо, немецких артиллеристов. Я там порылась, нашла карту, где были нанесены немецкие огневые позиции, и, прокомментировав, отдала ее начарту корпуса, уже не помню. Уже позже, после полного снятия блокады, когда мы стояли в Кингисеппе и нам вручали медали «За оборону Ленинграда», начарт мне сказал: «Поехали посмотрим, что мы по этой карте наработали». Он провез меня по разбитым немецким позициям, и это было для меня огромным моральным поощрением.

Еще одной моей обязанностью во всех штабах было склеивать карты для штабных работников.

После работы в штабе корпуса я попала во 2-ю стрелковую дивизию и числилась там до конца войны, до увольнения.

В какой-то момент мы попали в Польшу и стояли там долго. Всему этому предшествовала переброска с 1-го Прибалтийского фронта на 2-й. У нас было два переезда поездом, что было отдельным приключением. При санитарных остановках все господа военные выстраиваются в ряд и спокойно решают свои дела, а что делать дамам? Дамы сигают под вагон и делают свои дела на другой стороне вагона. Один раз мы так чуть не отстали от эшелона. Вообще женский быт на войне — это захватывающая тема.

Через Латвию мы шли пешком. Латвия была божественная. Во-первых, нас там любили. Хотя у нас там уже не было проблем с питанием, латыши не знали, чем нас еще угостить. Вообще, марш был зверский, за 10 дней мы прошли 600 километров. В первый день я вымоталась настолько, что не то что руки и ноги были не мои — у меня шея голову не держала! Это было осенью 1944 года, война шла к концу, вообще была очень красивая осень. Мы с моим другом (капитан Пресняков, начальник шифротдела) решили пожениться и, как только узнали, что в 20 километрах от нашего расположения появилась гражданская власть, решили официально расписаться. По топографической карте мы пошли в городок Мадона. Когда мы туда пришли, там чуть ли не вывеску райисполкома к стене дома еще прибивали. Они только устраивались, а тут мы пришли. Они к нам были очень хорошо расположены, много нас расспрашивали, как написать свидетельство о браке по-русски. Выловили на улице свидетелей и официально зарегистрировали наш брак. Для меня это был второй брак, так что я могла помочь сотрудникам все бумаги составить правильно. Оно, это свидетельство о браке № 1, у меня так и осталось, хотя позже мы с Алешей разошлись. Поженились мы из нескольких соображений — во-первых, война еще шла, и непонятно, что могло случиться, во-вторых, был приказ, поощряющий службу супругов в одной части.

После официальной регистрации латыши нас угощали, и обратно 20 километров мы проползли чуть ли не на четвереньках. Пришла в палатку, а мой муж в свой шифротдел — принимать шифрограмму. И приходит шифрограмма: «Капитану Преснякову убыть в такую-то дивизию». Это наш начальник штаба устроил, сволочь он у нас был.

Итак, муж мой сразу убыл в другую часть. Недаром он был начальник шифротдела — он научил меня простенькому шифру, при помощи которого мог сообщить в письме, где находится его часть. Шифр был завязан на его фамилию и дату, когда письмо было написано. Так что я всегда знала, где он находится.

Примерно через месяц получилось так, что его дивизия была рядом с нашей, и я отпросилась туда. Не в отпуск — вообще я не видела, чтобы отпуск на войне давали, а выписывали, как правило, командировку с какой-то надуманной целью. Мне в его дивизии очень понравилось — приятная публика, дельные и умные офицеры, должность переводчика вакантна. Вообще, должность переводчика почти всегда вакантна, за исключением случаев, когда она занята женами начальства. Это была очень распространенная ситуация. Конечно, никакого отношения к переводу они не имели, про них говорили, что они переводят хлеб на кое-что другое, но это отдельная история. Итак, они были готовы меня отвоевать у 2-й дивизии и предприняли какие-то действия для этого. У моего начальника штаба на этот счет было иное мнение. Вся корреспонденция шла через штаб армии, и мой начштаба просто придержал бумаги, а потом дивизия моего мужа оказалась в другой армии. И все, я осталась во 2-й дивизии. Я пару раз еще ходила к Алеше в гости. Результат налицо — моя дочка Ольга. У начальника штаба было такое мнение, что если я замужем, то ему все можно, о чем разговор! Тем более что муж уже в другой части. Я писала панические письма домой, мать хлопотала о моем возвращении в университет (тогда уже действовал приказ об отзыве с фронта особо редких специалистов). Но я все же считала, что мое место в действующей армии. Да и медики мне сказали, что рано или поздно меня с передовой отзовут. Потом меня забрали в штаб 50-й армии, где было невероятное количество работы. Неудивительно, ведь это был конец войны, все продвигались, везде много материалов, много пленных.