«А зори здесь громкие». Женское лицо войны - Артем Драбкин

Доложили комдиву — тогда это был Донсков. Надо сказать, что Борщев, наш комполка, далеко отстал от Донского и по культуре, и по решимости, и по уровню военного образования — короче говоря, по всем качествам боевого офицера. Донсков приказал пленного с переводчиком немедленно привести в штаб дивизии. Ниже по течению Невы находились здания Ленспиртстроя — сами здания были сильно разрушены, а штаб дивизии располагался в цокольных этажах. Меня ведут туда с пленным. У пленного срезан ремень, пуговицы на ширинке, чтобы не убежал. И тут случился комичный эпизод: из штабных помещений высыпали наши офицеры (в 1942 году пленный был событием!), хихикают: «Эй, смотри, штаны потеряешь! Штаны потеряешь!» И я, грешным делом, будучи девчонкой, одетой в шаровары, отнесла эти хихиканья на свой счет. В душе я ужасно рассердилась и только позже поняла, что это не ко мне относится. Тут из штаба вышел Донсков и сказал командным голосом: «Что вы тут стоите? Вам делать нечего? Сейчас всех выстрою и отправлю на передний край! Марш по местам!» После этого комдив повторил допрос, все вроде бы сошлось. Донсков тут же отдал приказ артиллеристам, и они как следует ударили по этому месту. На прощание Донсков мне пожал руку, поблагодарил, пообещал представить к награде, но не представил, и правильно сделал. Тогда, в 1942 году, награждали только самых героев, да и то большинство — посмертно.

В прорыв блокады я была переводчицей в полку и действительно была на передовой, а в полное снятие блокады я была уже переводчицей в штабе 109-го корпуса, и это была совершенно другая война.

Вообще, побывать на войне — это совсем не все равно, где вы были. Допустим, люди из политуправления фронта или политотдела фронта, не говоря уже о более высоких военных инстанциях, едучи в корпуса, говорили, что едут на фронт, на передовую. Из штаба корпуса в штаб дивизии они тоже едут на передовую. Из дивизии в полк они тоже не всегда едут, а идут на передовую. Потом из полка пешком или ползком в батальоны — на передовую. Из батальонов в роты — это уже как получится. Из роты можно только в боевое охранение попасть, скорее всего, ползком. И все равно, куда едешь или идешь — все передовая!

Все же даже в тылу бывали иногда достаточно странные эпизоды. Например, человек работает переводчиком в штабе корпуса — достаточно далеко от фронта, достаточно далеко от опасности, и можно служить спокойно. Со мной лично был такой эпизод: в какой-то момент меня обменяли (как курицу, ха-ха!) на переводчика из штаба дивизии. По незаконным, по вполне деловым соображениям: это был бывший инженер-электрик Алиевский, очень толковый, дельный и разумный человек (я его знала и до войны). Помимо всего прочего, у него была профессиональная военная подготовка, и иметь такого работника в штабе — просто находка, он работает за всех штабных бездельников! Он за них работает, а они могут спать спокойно не только ночью, но и днем. Поэтому при первой возможности такую процедуру обмена осуществили — нашли, к чему придраться в моей работе, и поменяли нас местами. Я в этой дивизии формально воевала до конца войны. На самом деле я фактически работала в высоком штабе — такие были обстоятельства, было много пленных, война шла к окончательной победе, и переводчики были всюду нарасхват, не то что в начале войны. А Алиевский сидел на моем месте. И представьте себе, я никогда не слышала, чтобы штаб корпуса бомбили. А тут устроили налет, и он, бедняга, остался без руки. Так что никогда не знаешь, где твоя судьба.

Незадолго до прорыва блокады я подала заявление в партию — из соображений, которые сейчас могут показаться наивными, но тем не менее: если убьют, то понятно за что. Понятно, за что погибла.

Возвращаясь к прорыву блокады: мы вышли к месту сосредоточения. Я тогда была в 947-м полку. Для нас были заранее приготовленные срубы. Я помню, как офицеры в штабе надевали маскхалаты, и один офицер-остряк, которого даже Ворошилов одобрительно назвал рыжим чертом, мне говорит: «Переводчица, ты только не думай, что я тут в подштанниках белых бегаю — это я маскхалат надеваю». Другое дело, нужны ли были вообще эти маскхалаты при штурме — после артподготовки немецкий берег был черный. И маскхалаты помогали обнаруживать, а не прятаться. Потом было приказано всем сверить часы. Офицеры разошлись по подразделениям, а тем штабным, которым никуда расходиться не надо было, было приказано разместиться в глубоком и широком противотанковом рву. Сидим, начинается артподготовка. Это надо было видеть. Я больше никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах ничего подобного не видела, хотя я после этого еще долго была на войне. Стреляло все, что могло стрелять. Стреляли с кораблей на Неве, с берега — отовсюду. Длилось все это больше двух часов. Мы сидим во рву, через наши головы все это летит и рвется на немецком берегу, который отчетливо виден, потому что он выше нашего. Сидим, делимся впечатлениями, и в какой-то момент мы проголодались. Нам выдали сухой паек, и с одним незнакомым бойцом, что сидел рядом, мы вскрыли мои офицерские банки консервов американских, подзакусили. Наши уже наступают, а нам никакого приказа нет! И только когда наши на наших же глазах взяли берег, нам пришел приказ перейти реку и присоединиться к наступавшим частям. Прибежали связные, что-то сказали, и мы вместе с шифровальщиком и еще с кем-то из штабных пошли на тот берег. На льду были воронки, в одну из них я слегка обмакнулась.

В первый день у нас был большой успех, наши ушли вперед, мы же заняли совершенно великолепные (на наш взгляд) немецкие командные блиндажи и разместились там. Интересно, что они были устроены совсем не так, как наши. Это было очень большое помещение, врытое в землю, с большим центральным залом, к которому примыкали кабинки — только не с дверьми, а с занавесками. То есть большое помещение было для работы, а кабины для отдыха. Я вхожу в одну из этих кабин и вижу: на стене висит фляжка. Пить хотелось ужасно. Фляжка тоже была не такая, как у нас, — в суконном футляре, с навинчивающейся крышкой — короче, вся Европа в одной фляжке. Я ее открываю и не знаю, можно это пить или нет. Хотя глупые это были размышления, конечно, — как будто у немцев была время травить свой кофе, когда им надо было ноги уносить отсюда. Забежал какой-то из наших бойцов, схватил у меня эту фляжку, выпил кружку. После этого весь штаб эту фляжку распил, хотя, по логике, надо было подождать, посмотреть, что с этим бойцом будет.

Ночевали мы в этом же блиндаже, а наутро помощник начальника разведки говорит мне: «Сейчас поедем на передовую, там наши штаб разворачивают». Был командир полка, начальник разведки, двое связных, я и два радиста. Мы пошли вперед, ближе к нашим частям, которые накануне хорошо продвинулись, и мы воображали, что дальше все тоже будет так же хорошо и штабу будет там в самый раз. Нашли подходящее место в глубоком кювете, перекрытом досками, дополнительно сделали крышу из поваленных деревьев, и весь штаб забрался туда. Тесно, не слишком удобно. Я к тому же не успела поесть, вылезла оттуда и стала есть, прислонившись к подбитой немецкой танкетке. К нам должны были подойти наши разведчики, и я увидела какие-то тени, приближающиеся к нам. Они тоже меня увидели и открыли по мне огонь. Я перескочила через дорогу и ворвалась в наш импровизированный блиндаж. А тени эти все приближаются! Тут командир полка громовым голосом, очевидно, чтобы создать впечатление, что нас очень много, отдает приказ занять круговую оборону. Тут произошла небольшая сумятица, и сразу же появились наши разведчики. На этом инцидент был вроде бы исчерпан. Тут командир полка заметил меня — он меня видел все время, но ему не до меня было, — и, очевидно, он подумал: «Попасть в такую переделку, да еще с этой девчонкой!» И он мне приказал немедленно отправляться на противоположный берег, в тыл. Я не умела в то время по лесу ходить одна, компаса у меня не было, карты тоже, я в трех соснах могу заблудиться! Так что я просто отошла в сторонку, сдуру расположившись рядом с радистами. Те установили связь, комполка Козино подошел, увидел меня, рассердился: «Я кому приказал! Марш отсюда!» Я ему в ответ: «Товарищ майор, я не ориентируюсь в лесу!» — «Чему вас учили в ваших университетах?!» Этому точно не учили, хотя военное дело у нас было.

Я ушла в лесок. За всю войну, ни до, ни после, я никогда так не боялась. В лесу лежат убитые, и наши, и немцы, я одна. Из-за любого дерева может выйти немец. Слышу хруст веток, и идет наш боец. Его на передовой немного подранило, и он шел в тыл. Мне сразу стало легче на душе — это был нормальный деревенский парень, который прекрасно знал, куда идти. По дороге к нам пристало еще человек десять легкораненых. Мы вышли на берег, там был медпункт с врачом и двумя санитарами. Это был медпункт другой части, не нашей, но на войне это было не важно, и они стали принимать этих раненых. Я задержалась, чтобы записать раненых из нашей дивизии и чтобы их в штабе не отметили, как пропавших без вести. Санитары и врач приняли всех раненых, остался один. Его спрашивают: «Ты куда ранен?» — «В руку». Рукав ватника цел. Санитар полоснул кинжалом рукав его ватника, а рука тоже цела. Этот боец не был ранен, он просто сбежал. Тут я использовала весь запас нецензурных слов, что я к тому времени уже выучила, но не употребляла. Не думаю, что мои слова на него сильно подействовали, я не знаю, куда он потом подевался. Я ему приказала идти назад.