Конец Желтого Дива - Худайберды Тухтабаев

— Родители у вас есть?

— Должны быть… — вздохнула Шарифа. — Сама я выросла в детдоме. Не знала, что такое материнская любовь и отцовская забота…

— Тогда я уверен, что Салимджан-ака заменит вам родного отца, а Каромат-опа — родную мать.

— Простите, можно взять вас под руку? Надела эти дурацкие туфли, скользят… Спасибо… Вы правы, Каромат-опа очень добрая женщина, она еще хотела устроить меня на работу.

— И обязательно устроит.

— Нет. Бесполезно.

— Почему?

— Знаю, раз они решили, все равно прикончат меня, — со спокойствием обреченного человека сказала Шарифа. — У этого Адыла-баттала и его шайки руки длинные…

— Но вас будем беречь мы, милиция!

— А что милиция? Кто я для нее? За мной много чего числится, полковника вашего вот опозорила…

— Отныне и во веки веков запомните, Шарифа: милиция никогда не мстит, не злобствует. Она стремится перевоспитать всех, кого еще можно перевоспитать.

— Вы еще скажете, что и сами не помните зла?

— А с чего бы мне помнить зло? Я что, особый?

— А с того, что мы однажды раздели вас. Оставили в одних трусах и майке.

— Не помню.

— Вас ведь зовут Хашимом? Хашимджан Кузыев?

— Да.

— В тот вечер были в довольно-таки неплохом костюме. Лавсановом.

— Э, бросьте, давайте не говорить о неприятных вещах, — отмахнулся я весело. — Костюм этот мне достался даром… — Не будешь же ей объяснять, что жалко, конечно, бабушкиного подарка.

Следует ли вам говорить, что с первой минуты я угадывал что-то знакомое в облике этой женщины, но боялся признаться самому себе, что она именно та наводчица, которая помогла тем верзилам ограбить меня…

— Провернуть это дельце мне поручил сам Муталь, а ему, наверняка, Аббасов. Два дня ходили за вами по пятам, охотились… Они хотели еще раз выставить вас посмешищем, в грязь втоптать.

Вот как, значит, все одно к одному. Ничего, за все посчитаемся. Но не с этой же несчастной счеты сводить.

— Ладно, забудем о том случае. Право, я уж и забыл…

— Ну, а я не могу забыть. И не успокоюсь, пока не выскажу все до конца… Надоело! Хочу жить, как все. Спать спокойно. Есть-пить спокойно… Я вам еще не надоела?

— Нет, что вы, говорите!

— Спасибо. — Шарифа некоторое время молчала, погруженная в какие-то свои мысли. — Вот я им служила верой-правдой, а они приговорили меня к смерти. Облила грязью милицию, оклеветала, а она спасла меня от верной гибели… Так кого мне благодарить: вас, Хашимджан, или Атаджанова, или еще кого?

— Милицию благодарите, — ответил я.

Когда пришли в отделение, Шарифа решительно потребовала показать сына. Я сказал, что нельзя беспокоить в полночь людей, тем более в детском саду. Женщина начала плакать. Пришлось звонить капитану Хашимовой домой, просить совета. Та, не задумываясь, приказала: «Пошлите дежурную машину за малышом». Что ж, служба есть служба… Вы бы видели, как она кинулась к сыну, взяла его на руки, прижала к груди и со словами: «Сын мой, родненький, солнышко мое!» — заплакала навзрыд. У меня лично по телу побежали мурашки. А Шарифа-опа все бормотала, несмотря на протестующий визг пацана, продолжала тискать его, целовать. «Жив, мой маленький! Жив, мой мученик! Никому, никому теперь тебя не отдам!» Тут уж мне припомнилась моя дорогая матушка и я тоже едва не заплакал.

Так мы и просидели до утра втроем: я, Шарифа и маленький Ядгарбек в кабинете Салимджана-ака.

Саллабадрак, или ничего себе игрушки!

— Значит, он сказал, что в стоге прибавилось сена?

— Так точно.

— А где этот стог, не говорил?

— Увы, не говорил.

— Саллабадрака ты раньше знал?

— Откуда мне его знать?

— Так ведь он живет тут рядышком. Ох и здорово было бы разоблачить его, сынок!

— Постараюсь, товарищ полковник.

Ночь напролет бушевавшая снежная метель стихла к утру. Все кругом белым-бело, сверкает изумрудом под медленно поднимающимся ярким холодным солнцем. Так и хочется выбежать на улицу, кидаться снежками, бегать, смеяться. Однако я ведь уже вырос, и развлекаться подобным образом мне не положено, хотя на душе так же светло, солнечно. Успехи мои удивляют и радуют всех. Полковник Али Усманов, сейф которого я чуть не доверху заполнил фотографиями и магнитофонными записями, уже несколько раз хвалил меня. Сказал, что возлагает на меня большие надежды и уверен, что я еще отличусь.

Саллабадрак, как сообщил Салимджан-ака, раньше был уличен в спекуляции углем, соответственно наказан, а сейчас числится арбакешем в детсаду. В свободное время разъезжает по улицам, торгует саллабадраком[13], за что и получил столь звучное прозвище.

— Вроде бы ничем предосудительным не занимается, — рассуждал Салимджан-ака. — Но его визиты в подземелье и намеки Аббасова на какое-то сено — это неспроста, наверняка тут что-то есть. Верно ведь, Хашимджан?

— Верно, товарищ полковник. И я сию же минуту отправлюсь выяснять это.

Далеко идти мне не пришлось: двор Саллабадрака-кукурузника буквально примыкал к нашему. Я, естественно, надел шапочку, растворился в воздухе и вошел в дом. Саллабадрак завтракал. Перед ним стоял целый таз яиц; жена, сидевшая напротив, очищала и по одному подавала ему. Саллабадрак кидал яйцо в рот и, клюнув носом, как петух горошину, проглатывал его целиком. Когда таким образом Саллабадрак опустошил таз, жена принесла на подносе хорошую горку самсы. Когда кукурузник уничтожил самсу, жена принесла в тазике, в котором прежде были яйца, подогретую машевую кашу. «Этот человек — настоящий див! — изумился я. — Тот самый черный див, про которого частенько рассказывала моя любимая бабушка. Разве нормальный человек съел бы столько?!»

Саллабадрак поднялся во весь свой огромный рост, трижды икнул, поднял ведро, полное воды, осушил его и пошел снаряжать арбу.

Лошадь Саллабадрака точь-в-точь повторяла кукурузника: широченная крепкая грудь, огромный рост и толстые ноги, как у африканских слонов. Арба тоже была не меньше, смогла бы, наверно, запросто вместить груз большого современного грузовика. Да и установлена она была на настоящие автомобильные колеса.

— Но-о! Трогай, мой жеребеночек! — рявкнул кукурузник, хлестнув коня камчой. «Жеребеночек» двинулся, и арба плавно, как новенькая «Волга», выкатилась на улицу. Я, разумеется, взобрался на нее поверх груза. А везли мы три больших корзины жареной кукурузы, полмешка воздушных шариков, ящик глиняных свистулек в виде петушков и соловьев. Да вы, наверное, сами не раз покупали такие: нальешь в них воды, дунешь — и они зальются звонкой трелью. Еще мы везли полмешка самодельных тряпичных куколок, мешок ярко раскрашенных игрушечных дойр и всякую прочую мелочь — в общем все то, чем играет мелюзга, когда мама убегает в магазин или на базар, оставив детей караулить дом.

Арба миновала асфальтированные улицы, свернула в узкий переулок. Саллабадрак вытащил маленькую, величиной с тюбетейку, дойру, стал бить в нее и в такт ударам подпевать:

Кукуруза жареная,В сахаре валяная.Тает, тает мой мешокХлопьев нежных,Как снежок.

Ну-ка, дуньте-ка в свистульки,Куколки начнут танцульки.Кукуруза с пылу-с жару,Волоките стеклотару!

Переулок мгновенно заполнился ребятней. Один бежит, прижав к груди поллитровую бутылку, другой несется, зажав в ладошке медный пятак, в калошах мамы или папы, летит, поддерживая одной рукой спадающие штаны, а следом ковыляет маленький братишка, ревя благим матом.

Торговля разгорелась вовсю. Вниз слетали шары жареной кукурузы, свистульки, дойры, а наверх подавались медяки (в карман Саллабадрака), бутылки, банки и всякий старый хлам (они падали рядом со мной, так что мне, чтоб не засыпало, потихонечку пришлось укладывать их в мешки). Саллабадрак время от времени постукивал в свою дойру.

Кукуруза жареная,В сахаре валяная.Тает, тает мой мешокХлопьев нежных,Как снежок.

 — Дяденька, дайте мне тоже! — решился мальчишка, стоявший поодаль.

— Приволоки бутылку, получишь от дяди Саллабадрака кругляк саллабадрака! — пропел могучий кукурузник.

— Нет у нас бутылок, — заплакал малыш. — Папа у нас не пьет.

— Тащи тогда деньги.

— Дома никого нет…

— Валяй отсюда, парень, дармового товару нету.

— Погодите, дяденька, я сейчас! — Малыш исчез за ближайшей калиткой и появился через минуту, неся большую миску, полную кусками мяса. Жадный кукурузник забрал мясо вместе с миской, взамен небрежно бросил малышу два копеечных шара кукурузы, затем хлестнул своего коня.

— Но-о! Трогай, мой жеребеночек!

«Жеребеночек» с места в карьер понесся со скоростью примерно шестьдесят километров в час и толпа детишек мигом осталась позади. Опять загромыхала дойра.