Гималайский зигзаг - Виктор Бурцев

— Конечно! — радостно воскликнул Акаш, добавил тише: — Если у них нет денег на более дорогостоящее импортное средство…

Гор закрыл глаза, подумал.

— Дорогостоящее?

— Да-да! — радостно подхватил проводник. — И если молодой сагиб не пожалеет денег ради спасения отца…

Енски-младший открыл глаза, вновь подумал — и его крепкий кулак легко коснулся скулы индийца.

Акаш брякнулся на землю, словно жаба.

— Встать, скотина! — вежливо попросил Гор.

Индиец безуспешно попытался сделать вид, что уже умер, но как только молодой человек слегка приподнял ногу, тут же вскочил.

…Теперь удар пришелся прямо в печень.

— В следующий раз зубы пересчитаю, — тихо, без всякого выражения проговорил Гор. — По одному, но больно.

Акаш встряхнулся и как ни в чем не бывало закивал:

— Понял, понял!..

— Ну что там? — простонал Енски-старший откуда-то снизу. — Что там? Мы идем? Или я могу еще немного полежать?

— Нам лучше идти, отец… — вздохнул молодой человек. — Акаш найдет нам очень недорогую гостиницу с кондиционером и чистыми простынями, там вы сможете полежать.

— Конечно! Конечно! — затараторил Акаш. — Гостиницу! Кондиционер! Лежать на земле нельзя, господин! Ай как нельзя!

Вскоре семейство Енски было погружено в такси, которое с жутковатыми завываниями тронулось с места.

Профессор, откинувшись на заднем сиденье, застонал и обратился к сыну:

— Что это так воет?

— Машина, отец. Генераторный ремень, вероятно.

— О-о-о…

«Плох совсем, — подумал Гор. — Где бы это он такую дрянь подцепил? Хотя нет худа без добра, может быть, он оставит свои дурацкие планы относительно Бетси. А если ему не станет лучше — сообщу в посольство, пусть высылают вертолет и батальон десантников…»

Эта мысль почему-то сразу улучшила настроение. Странно, Енски-младший всю жизнь считал себя чрезвычайно миролюбивым человеком.

Неприятности на этом, к сожалению, не кончились. Они добрались до маленькой гостиницы, где действительно имелся кондиционер, вероятно, единственный в городе. Выскочивший им навстречу хозяин долго цокал языком, видя бедственное положение профессора, качал головой, сокрушался даже слегка всплакнул — а потом заломил такую цену за ночь, что худо стало даже Акашу.

Они долго орали что-то на непонятном европейцам языке, Акаш размахивал руками, хозяин гостиницы тоже. Гор с тоской вспомнил, что азиаты не могут не поторговаться — ментальность такая. Он был не против чужих обычаев, но не в такую же минуту! Между тем профессор, выйдя из забытья, попытался вмешаться, заявив, что с деньгами затруднений нет. Но оба, проводник и хозяин гостиницы, рявкнули на Енски-старшего, дабы не мешал — и с еще большей энергией продолжили торг. Акаш показывал на профессора, воздевал руки к небу, взывая к богам, которые готовы уже прибрать к себе столь великого ученого, как Алекс Енски. А потому драть с него такие бешеные деньги за последнюю ночь на этой бренной земле — просто богохульство!

Хозяин плакал над бедственным положением профессора, тем не менее считая, что тот уже все равно отправляется в царство мертвых, где деньги не в почете. Акаш падал на колени, посыпал голову мусором с давно неметенного пола, указывая на Гора и, вероятно, объясняя жестокосердному торгашу, что тот своей жадностью отправляет молодого господина просить милостыню.

Этот спектакль на непонятном европейцам языке продолжался чрезвычайно долго. Енски-старший уже сполз с кресла, держась за живот, постепенно синея, Акаш охрип, но хозяин гостиницы не сдавался. Вопреки этике торга, он отказывался снизить цену. Кажется, на пути Традиции стала Жадность.

Гору наконец это надоело. Он был готов терпеть экзотику, но в разумных пределах. Сейчас же это касалось отца. Заставлять его так страдать из-за скаредности какого-то торгаша-туземца…

— Акаш, дайте я…

— Ай, молодой сагиб, — махнул рукой тот, — вы не умеете, ай не умеете…

— Еще как умею! А ну-ка отвали, — оборвал его молодой человек.

Проводник опешил, но послушно отступил куда-то в угол.

Гор повернулся к хозяину гостиницы:

— Ну ты, обезьяна индийская! Какая последняя цена?

Тот назвал цену — по здешним местам неимоверную.

— Мы — британцы, — вздохнул Енски-младший. — Мой прадед на твоем прадеде верхом ездил. Хочешь напомню, как это делается, представитель древнего великого народа?

Цена тут же уменьшилась наполовину.

Гор пожал плечами:

— Ты что, обезьяна драная, английский забыл? Сейчас будем вспоминать! Значит, буква «а»…

И молодой человек неторопливо поднял кулак.

В глазах держателя гостиницы появилось смутное понимание, но, все еще упорствуя, он снова назвал прежнюю цену.

Гор врезал наглецу в ухо. Индиец бухнулся на пол, вскочил и погрузился в раздумье, а затем заявил, что согласен на половину. Молодой человек вновь поднял кулак, но раздумал и, подойдя к стойке, взял в руку старинную лампу с зеленым абажуром, приподнял, выдернул вилку из розетки…

…Понимание в глазах хозяина крепло. Гор, пожалев антикварную вещицу, просто поднял ее над головой наглого индийца — и предложил треть от запрошенного.

Глаза индийца вспыхнули, из горла донесся глухой рык. Кажется, лампа была ему дорога — дороже собственного черепа. Но Ее Величество Жадность все еще стояла за плечами…

— Сынок, не пачкайся! — неожиданно подал голос профессор. — Мы уходим!

Угроза была довольно призрачной, но Енски-старший держался молодцом. Приступ прошел, и привычное упрямство взяло верх. Такое проявление мужества в обессилевшем иностранце окончательно доконало хозяина — и они с Гором ударили по рукам.

Енски-младший почти нес отца в номер, сопровождаемый восхищенными взглядами, которые бросал на него Акаш.

— Ай, молодой сагиб… Ай, молодой сагиб… — тихо бормотал себе под нос проводник. Потом он осторожно взял Гора за локоть и, приблизив губы к самому уху «молодого сагиба», прошептал: — Не вините его. Хозяин этого паскудного сарая не должен пускать сюда иностранцев. Тут это не принято, штат на военном положении. Вот он и решил получить за риск, жадный, такой жадный человек! Я потом поговорю с ним, чтобы он не обратился к властям. На этот счет можете не беспокоиться, Акаш умеет обращаться с несговорчивыми людьми.

Гор многозначительно хмыкнул.

— Я тоже.

Молодой человек, довольный результатами своих переговоров, твердо решил в ближайшее же время объясниться с отцом, дабы тот наконец бросил дурить. Но из этого благого намерения ничего не вышло. Когда Енски-старший несколько пришел в себя, то снова превратился в одержимого фанатика, которым стал после получения злополучного письма.