Обновленная земля - Теодор Герцль

– Да что это, господа? Разве мы в народном собрании? Зачем эти пререкания? Я признаю только две вещи; дела и развлечения.

– Браво! – сказал Кингскурт. – Но прежде всего, конечно, дела!

– Непременно! Но здесь мы собрались, чтоб развлечься, так? Ну и избавьте нас, пожалуйста, от этих споров и объяснений.

– Верно, верно, вы совершенно правы – льстиво смеясь, уверял его Шифман и, обращаясь к Фридриху и Кингскурту, сообщил:

– Не даром он пользуется таким неограниченным доверием барона Гольдштейна. Ведь, он представитель этой фирмы в Яффе.

– Быть не может! – воскликнул Кингскурт, делая удивленные глаза. Шлезингер молчал с скромным видом знаменитого человека, которого показывают толпе.

Дамы, между тем, вернулись к прерванному разговору о новых парижских шляпах. Тон беседы давала г-жа Лашнер, которая получала все принадлежности туалета непосредственно из Rue de la Paix.

Но Эрнестина Вейнбергер знаком пригласила Фридриха подвинуться к ней и тихо заговорила с ним.

– Это моя дочь. Как время бежит! Как вы находите ее? Красива, дурна?

– Вся в мать! – машинально ответил он.

– Значит, дурна! Ах, какой вы злой – сказала она и кокетливо вскинула на него глаза.

Ему было очень тяжело смотреть на эту поблекшую женщину и ее смешные претензии нравиться и пленять. Он увидел причину своих мук и терзаний в совершенно ином свете и его точило раскаяние о двадцати безцельно прожитых годах.

Но она не подозревала того, что происходило в его душе, и продолжала шутливо допрашивать его: что он намерен теперь делать? Останется ли он здесь или поедет в Европу? И если он останется, то, вероятно, он обзаведется семьей, женится…

– Я? В мои годы? – удивленно ответил он. – Нет, это я прозевал, как и многое другое, более важное.

– Вы не искренни, – сказала г-жа Вейнбергер. – Вы еще не стары и кажетесь на вид даже моложе своих лет. Вы отлично сохранились на своем уединенном острове… Позвольте, позвольте, вот спросите ее… Она про вас ничего не знает… Фифи, как ты полагаешь, сколько лет д-ру Левенбергу.

Фифи Вейнбергер взглянула на него и, опустив глазки, пролепетала:

– Около тридцати!

– О, нет, милая барышня! Вы плохо разглядели меня!

– Нет, я второй раз уже вижу вас, – краснея, сказала девушка. – Я вас на-днях видела в опере, вы были с Мириам Литвак.

– A propos, – заметилаЭрнестина. – как вам нравится Мириам Литвак? Я не про внешность спрашиваю. Она очень недурна. Но она, кажется, рисуется немного своей серьезностью. Она играеть в педагогию. Это теперь в моде здесь.

– Насколько мне известно, – резко ответил он, – Мириам Литвак не играет в педагогию. Она с искренним увлечением занимается своим делом.

– Скажите, скажите! Какого защитника приобрела себе Мириам! – трунила Эрнестина.

– М-р Кингскурт делает мне знаки, – сказал Фридрих, вставая. – Мы засиделись здесь.

Он простился и ушел со своими друзьями. Кингскурт взял его под руку и сказал ему:

– Фритц, угадайте, о чем я думал все время, когда мы находились в этом милом обществе?

– Не могу знать.

– Я думал о том, что нам пора убраться подобру, по-здорову. Ведь, мы не шулера, не убийцы какие-нибудь, чтобы кончить свое существование в компании господ Шлейзингеров. Или вы намерены навсегда здесь застрять?

– Что за вопросы, Кингскурт? Вы прекрасно знаете, что я вам принадлежу, и пойду с вами, куда и когда бы вы ни пожелали.

Старик остановился и крепко пожал ему руку.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

СВЯТАЯ ПАСХА I

Был уже вечер, когда гости вернулись на виллу старых Литваков. Русский поп из Сефориса приехал за час до них. Немного позднее пришел Давид с францисканским патером Игнатием. Это был хорошо упитанный, краснощекий мужчина с светлой бородой, красиво выделявшейся на темной сутане. Он был родом из Кельна, жил в Тибериаде уже около двадцати лет и изъяснялся только по-немецки. И руский священник с м-ром Гопкинсом делали геройские усилия, чтобы как-нибудь столковаться с патером Игнатием на его родном языке.

Пасхальный стол на двадцать приборов накрыт был в столовой, в нижнем этаже. Давид указал гостям места и сам сел в нижнем конце стола, против отца, занявшего хозяйское место. По правую сторону старика стоял пустой стул больной матери, которая не могла сойти к столу. По левую сторону хозяина дома сидела м-с Готланд.

Началась старинная красивая мелодрама пасхальной трапезы.

Хозяин дома поднял кубок с вином и произнес молитву, в которой благодарил Бога за сладкий плод, растущий на виноградных лозах, и все милости, оказанные Богом народу израильскому.

– Всемогущий Бог наш! Ты дал нам время для радости праздника, торжества и блаженства, и этот праздник опресноков в память нашего освобождения и нашего выхода из Египта…

По окончании молитвы все, кроме Кингскурта, отпили немного вина. М-с Готланд нагнулась к нему и тихо сказала ему по-английски:

– Вы должны делать все, что делают другие. Таков обычай!

Кингскурт состроил уморительное лицо и с забавной серьезностью стал проделывать то же, что делали члены семьи и с ними христианские гости.

Хозяин дома обмыл руки в серебряной чашке, которую поднесла ему Мириам… Затем он взял с тарелки, стоявшей перед ним, кусок петрушки, обмакнул его в соленую воду, произнес молитву и съел. Всем присутствовавшим за столом подано было по куску петрушки и все ее ели. Кингскурт тоже проглотил петрушку с веселой гримасой, и м-с Готланд добродушно смеялась, глядя на него. Затем с покрытого салфеткою блюда убрали яйцо, кость и кусок жареного мяса и высоко подняли его с торжественными словами:

– Это хлеб страдания, который ели предки наши в Египте…

М-с Готланд опять пришла на помощь Кингскурту и указала ему в лежавшем перед ним молитвеннике, рядом с древнееврейским текстом, немецкий перевод. Затем вторично налили в кубки вино, и Давид, как самый младший за столом, встал и спросил:

– Ma nischtaneh halajloh haseh?.. Чем эта ночь отличается от других ночей? Потому что всегда мы едим и кислое, и пресное, – в эту же ночь только пресное. Мы едим всегда всякие овощи, – в эту же ночь только горькие овощи.

Тогда открыли блюдо с опресноками, и все хором ответили на вопрос Давида:

– Когда-то мы были рабами фараона в земле Египетской, и Всемогущий Бог наш вывел нас из рабства мощной рукою…

Торжество, имевшее характер и службы, и семейной беседы, шло стройно и благостно, трогая сердца трагизмом и красотою неизгладимого в памяти страдания. В самую глубь веков восходил этот национальнейший изо всех еврейских праздников. Точно так же совершались эти обряды и много веков назад; мир изменился, одни народы погибали, появлялись другие, из бездны морей выплывали новые материки, неведомые силы природы облегчали и украшали человеческую жизнь, и только один этот народ еще жил и исполнял неизменные обряды, верный себе и памяти о страданиях своих предков.

Великий Израиль, народ рабства и свободы все еще молился тысячелетними словами своему Вечному Богу!

Один из присутствовавших за столом произносил древнееврейские слова молитвы с ревностныи усердием новообращенного. Волнение теснило ему грудь и он с трудом сдерживал рыданья.

Почти тридцать лет прошло с тех пор, как он сам, маленьким мальчиком, спрашивал «Ma nischtaneh». Затем пошло «просвещение», отречение от всего еврейского, закончившееся прыжком в пустоту, так как у него не было больше в жизни точки опоры. И в этот вечер, за пасхальной трапезой, он казался самому себе блудным сыном.

– Фритц, я и не подозревал, что вы такой ученый гебраист! – бросил ему Кингскурт через стол, воспользовавшись паузой в молитве.

– Откровенно говоря, я и сам этого не подозревал! – ответил он. – Но, очевидно, есть вещи, которые никогда не забываются.

Во время разговора так часто упоминалось имя какого-то Иоэ, что Кингскурт не мог удержаться и не спросить, что представляет собою таинственный незнакомец.

– Вы не знаете Иоэ?! – с непритворным изумлением сказал профессор. – Ну это большой пробел в вашем образовании. Иоэ нельзя не знать. Без Иоэ многого бы не случилось. Иоэ – удивительный человек, редкий человек, Иоэ, в своем роде, единственный в мире человек.

– О, о!.. Я не прочь был бы повидать этот редкий экземпляр…

– К сожалению, это невозможно. Вы можете только поговорить с ним со телефону. Он сегодня после полудня прибыл в Марсель. Я перед ужином говорил с ним по телефону.

– Как? – изумился архитектор. – Внезапно? Никого не предупредив?

– Да вы его знаете, – сказала м-с Готланд. – Ему сообщили, что один лионский фабрикант ввел на своих фабриках новую машину. «Надо, говорит, посмотреть». – И в тот-же день собрался и уехал в Европу. И так как тамошние газеты предупреждены были по телеграфу о его приезде, то его теперь, вероятно, уже осаждает целый отряд фабрикантов, агентов и инженеров.