Юнгианский анализ волшебных сказок. Сказание и иносказание - Ханс Дикманн

В этой связи я хотел бы привести впечатляющий и заставляющий задуматься случай, еще в начале нашего века описанный Бильц (J. Bilz) в книге «Сказочные истории и процессы созревания»[88]. Автор сообщает о девочке двух с половиной лет, находящейся в первой фазе упрямства (сопротивления), которая получила в подарок картинку, изображавшую Красную Шапочку и волка. На картинке был изображен волк в ночной рубашке и в ночном чепце бабушки, поджидающий Красную Шапочку. Малышке, слышавшей сказку только до эпизода встречи Красной Шапочки с волком, теперь хотелось узнать, почему волк лежит в постели. Она очень внимательно выслушала известный диалог между волком и Красной Шапочкой, который пришлось повторить около дюжины раз. Следующую ночь ребенок спал беспокойно, а просыпаясь обнаруживал страх перед злым волком. Чтобы успокоить ребенка, взрослые не нашли ничего лучшего, чем отыскать картинку, вырезать из нее волка и сжечь. Теперь девочка спала спокойно, но еще несколько дней с интересом расспрашивала о волке. Ей всякий раз объясняли, что злой волк сгорел, что волков нет и встретить их можно только в далекой России. Несколько недель спустя отец с ребенком собрался на прогулку в находившийся неподалеку лес. Заботливая мать, одевая девочку, обратилась к ней: «Сейчас ты пойдешь с папой в лес к милым зайчикам!» Малышка просияла. Однако на лестнице нашим путешественникам попался навстречу старый сосед. Он поинтересовался, куда же они направляются. К великому удивлению отца, ребенок ответил, притом вполне определенно и без запинки: «В лес к юскому (русскому) волку!»

Бильц справедливо указывает на то, что даже этот впечатлительный ребенок по собственной инициативе ищет встречи со страшным волком. Видимо, в нем наличествуют силы, которым необходимо найти пожирающее детей чудовище.

Интересно, что этот ребенок спонтанно отыскивает то действие, которое мы находим в виде ритуала при изучении обрядов инициации в примитивных культурах, явно исходящих из знания того, что зрелость достигается лишь путем страдания, боли и мучений. Очередная, высшая ступень созревания может быть достигнута только после преодоления и разрушения предыдущей. В примитивных культурах совершающие обряд посвящения фактически подвергают инициируемого мучениям и имеют в своем распоряжении целый каталог невероятных, на наш взгляд, жестокостей. На более высокой ступени таких обрядов, когда речь идет о высших духовных процессах, подобную жестокость можно встретить только в символической форме, но и эти образы демонстрируют знакомый нам по сказкам или примитивным ритуалам беспощадный характер. В качестве примеров я хотел бы привести описанный М. Элиаде обряд инициации, осуществляемый шаманом, и интерпретацию Юнгом «Видений Зосимы», где речь идет о мистической инициации. В изложении Элиаде первая фаза инициации врачевателя в Малекула протекает следующим образом:

Одного Бвили в Лол-Наронг навещает сын его сестры и говорит ему: «Мне хотелось бы, чтобы ты мне кое-что дал». Бвили спрашивает его: «А выполнил ли ты условия?» — «Да, я их выполнил». Он продолжает:

«Спал ли ты с женщиной?» — «Нет». Бвили говорит:

«Хорошо». Потом он говорит племяннику: «Подойди сюда. Ляг на этот лист». Юноша ложится. Бвили делает из бамбука нож. Он отрезает юноше руку и кладет ее на другой лист. Он смеется над своим племянником, и тот смеется ему в ответ. Он отрезает вторую руку и кладет ее рядом с первой. Он возвращается к юноше, и оба смеются. Он отрезает ему ногу по колено и кладет ее рядом с руками. Он возвращается и смеется, то же делает и юноша. Он отрезает вторую ногу и кладет ее рядом с первой. Он возвращается и смеется. Племянник тоже смеется. Наконец он отрезает ему голову и кладет ее перед собой. Он смеется и голова тоже смеется. Он возвращает голову на место. Он берет руки и ноги, которые он отрезал, и тоже возвращает их на свое место[89].

Из «Видений» Зосимы мне хотелось бы выбрать лишь небольшой отрывок, который, на мой взгляд, подходит к нашей теме. Текст гласит:

Ибо торопливыми шагами приближается на заре некто, который овладевает мной и разрубает меня мечом, меня пронзающим, и разымает меня, дабы привести в гармонию. И силой рук своих, держащих меч, он отделяет кожу от моей головы, и он соединяет кости с кусками мяса, и все вместе, по замыслу своему, сжигает на огне, пока я не ощущаю, как тело мое преображается и становится духом. И это моя невыносимая мука[90].

Зосима из Панаполиса, известный алхимик и гностик третьего века, оставил записи о случившемся у него глубоко пережитом видении, частью которых и является приведенная выше цитата. Здесь особенно четко проявляется то, что в основе процесса душевной трансформации лежат события, носящие крайне жестокий характер. К. Г. Юнг добавляет к этому: «Драматическое изображение показывает, каким образом божественное оказывается доступным человеческому постижению, а также обнаруживает то обстоятельство, что человек переживает божественное вмешательство именно как наказание, муку, смерть и, наконец, преображение».

Для меня очевидно, что этот феномен жестокости, который, в свою очередь, является лишь частным аспектом проблемы агрессивности, свидетельствует о чем-то очень многогранном. Когда я здесь останавливаюсь на одном аспекте, а именно, на становлении и созревании, совершающихся во внутренней душевной сфере, и пытаюсь осмыслить соответствующие образы, то отдаю себе отчет в фрагментарном характере этого предприятия.

В другом месте[91] я указывал на то, что для ребенка одно из психологических значений сказки состоит в необходимости научиться пониманию глубоких инстинктивных свойств его собственной натуры и отстаиванию своего Я при столкновении с этими, часто превосходящими, силами. В символической форме сказки предлагают ребенку типичные модели поведения, позволяющие выстоять в этой борьбе. Очевидно, что сюда относятся не только способы преодолеть и перехитрить демонические силы, представленные драконами, русалками, чертями, великанами или злыми карликами, но также упоминавшийся опыт страдания, смерти и преображения. Тем самым жестокость выступает не только как наказание за зло или за неосторожность и наивность, но и как присущий самому герою мотив претерпевания страданий.

Если рассматривать сказку как совершающуюся в душе драму, то все встречающиеся в сказке персонажи, поступки, животные, места или символы знаменуют собой внутренние душевные движения, импульсы, переживания и стремления[92]. Ребенок, слушающий сказку, свободен в выборе того или иного мужского или женского персонажа, чтобы идентифицировать себя с ним, и тем самым этот персонаж идентификации занимает положение Я-комплекса. В процессе созревания опыт страданий, мучений или даже смерти и воскресения предстоит герою или героине сказки, а не только злой сопернице, как в «Гензеле и Гретель». Конечно, все они перед освобождением проходят путь страданий. То же можно обнаружить и в «Братце и сестрице», где брат превращается в животное, а сестра угорает в бане, Красная Шапочка оказывается проглоченной, а юноша в «Можжевельнике» разрубается на куски и пожирается. Но почти всегда за смертью следует трансформация, которая на языке символов означает успешное достижение следующей ступени созревания.

Естественно, что несмотря на аналогию с ритуалами инициации, гностическими или алхимическими символическими рядами, все же предположение о том, что сказочные персонажи символизируют процесс созревания и развития останется всего лишь спекулятивным умозрением, если в рассматриваемых случаях нам не удастся найти для этого предположения соответствующих подтверждений. Кроме того, необходимо, чтобы те образы или символы, которые наличествуют в сказке, были также налицо в снах и фантазиях, сопровождающих процессы душевного роста и созревания, и можно было установить отчетливую связь между теми и другими.

Мне хотелось бы привести здесь подходящий случай из своей практики. Речь пойдет о двадцатичетырехлетней пациентке, которая обратилась к анализу в связи с тяжелым неврозом, выражавшимся преимущественно фобиями и навязчивыми состояниями, а также болезненной симптоматикой в области желудка и желчного пузыря. Кроме того, наблюдались суицидные тенденции с демонстративными попытками суицида, а также лекарственная зависимость. К сто четвертому сеансу пациентке приснился следующий сон:

Я была со своей подругой в гостинице. Была ночь. Пришло много людей, которые спрашивали хозяина гостиницы. Я открыла им дверь, моей подруги в это время не было. Я позволила им войти, и они сказали мне, что подруга, которая теперь оказалась моей сестрой, мертва. Будто ее сбила машина. Я заплакала. В другом помещении был мой отец, который выглядел, как мой теперешний друг. Он сказал мне, что это чушь.