Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп Раффи

Он отослал назад сопровождающих и написал старому Ахмеду, что хотя князя Орбеляна, на которого они рассчитывали, уже нет в живых, он чувствует в себе достаточно сил, чтобы подыскать себе занятие без покровителя и жить независимо и безбедно. Заканчивая письмо словами благодарности своему спасителю, Давид просил больше не тревожиться о нем, он в силах сам пробить себе дорогу в жизни.

Однако его самоуверенность не оправдала себя.

Чего мог добиться бедный юноша в чужой, незнакомой стороне, где рабство лишало возможности заработать на жизнь, где труд не имел никакой цены и где большинство народа даром работало на горсточку ленивых, расточительных, безалаберных дворян? Но и Давид не был подготовлен к какой-нибудь деятельности. Владей он ремеслом, которое из-за отсутствия ремесленников в этой стране могло бы найти применение, все было бы хорошо. Но выросший в деревне, он был типичным крестьянином, более или менее знакомым лишь с крестьянским трудом, совершенно презираемым в этой стране, где существовал бесплатный рабский труд.

Первое время он жил на привезенные с собой золотые, когда же деньги кончились, стал продавать одежду. Единственное, что он хранил, как святыню — это подаренную старым евнухом саблю, ее он решил оставить, если даже умрет с голоду.

Но долго так продолжаться не могло, надо было найти какое-нибудь занятие. Вначале он не унижался до грязной работы, потом примирился с ней, но и ее никто ему не предлагал. Жить с каждым днем становилось все труднее. Гордость не позволяла писать о своих невзгодах старику евнуху или Сюри. Но если бы даже захотел, как он мог известить их? Никакого сообщения с его родиной не существовало, надо было нанимать гонца, но на какие средства — он не имел ни гроша, да и кто бы взялся ради денег выбраться за пределы Грузии в такое тревожное время, когда дороги кишели разбойниками и ради одной луковицы убивали человека?

Жил он у армянина, розничного торговца. Опорожнив кошелек своего наивного гостя и забрав его одежду, тот не замедлил указать на дверь своего гостеприимного дома, сказав:

— Найди себе другое место, сынок, у меня большая семья, сам еле свожу концы с концами

Давид ушел, не сказав ни единого слова. В глубоком отчаянии покинул он Мцхет. На нем не было даже обуви. В незнакомом чужом краю встретил он единственного соотечественника, в котором надеялся найти сочувствие и поддержку, а тот ограбил его и выгнал вон.

Он одиноко бродил по горам, скрывая от людей свое отчаяние. Летнее утро было восхитительно прекрасным, но он не замечал вокруг ничего привлекательного. Птицы беззаботно щебетали, цветы весело улыбались, целуясь с первыми лучами солнца, но это еще больше угнетало его, наполняя сердце безграничной тоской: отчего все божьи создания веселятся, радуются, только он один не в силах наслаждаться жизнью?

Весь день он бродил в горах, сам не зная зачем. При виде человека он, как беглец, старался избежать встречи. Так прошло время до сумерек, стала сгущаться вечерняя синь. Пора было возвращаться в Мцхет — но к кому, в какую дверь постучаться? Единственный знакомый человек, его соплеменник, в котором он искал сочувствия, кому рассказал о своем несчастном прошлом, — выставил его за дверь. К кому же теперь обращаться? Ненависть грузин к каждому армянину была невыносима как смерть. Уже два дня он ничего не ел, и сейчас его больше всего мучил голод. Давид чувствовал ужасную слабость, силы постепенно иссякали. Он решил немного отдохнуть.

Ночной мрак окутал все вокруг. Давид оставил узкую тропинку, которая вела неведомо куда, и спустился в неглубокое ущелье. Он опустил свое усталое тело на траву. Здесь хорошо, никто не увидит его. Несколько минут он оставался недвижим, как труп, потом открыл глаза, чтобы понять, где находится. Но ничего не мог понять. Куда занесла его злая судьба? Он посмотрел на звездное небо. Этой ночью звезды были какие-то неспокойные, непрестанно перемещались и не стояли на месте. Что случилось? Он в замешательстве закрыл глаза. Потом снова открыл и увидел, что все небо кружится вокруг него, звезды движутся то вправо, то влево и, что самое удивительное, он и сам кружится вместе с ним. Что это такое? Неужели наступил конец света? Он снова опустил веки, чтобы ничего не видеть. Им овладел какой-то суеверный ужас, воображение разыгралось, Давид подумал, что находится в предсмертной агонии, что вот-вот появится ангел смерти и унесет его душу… Но почему он запаздывает? Давид с радостью бы встретился с ним. Ничего не может быть невыносимее его жизни. Долго он так промучился, не смея открыть глаз. Пытался заснуть, но сон не шел к нему. Ни смерти, ни сна — что это за наказание? Голод ли был тому причиной, или грусть и отчаяние ввергли его в такое состояние?

Открыл он глаза лишь наутро. Солнце уже стояло высоко над головой; горы, поля и ущелья были полны яркого безграничного света. Вместе с ночным мраком ушли и черные мысли. В сердце воцарилось глубокое спокойствие. Причины его он и сам не понимал. Новая ли жизнь, пробуждающаяся вокруг, или очарование прекрасного, божественного мира вновь разлили в его душе это умиротворение — он не мог объяснить, только на его бледном лице заиграла уверенная улыбка и с губ сорвалось: «Еще не время умирать, мне надо жить… Я поклялся на могиле своих родителей… и перед Сюри и стариком Ахмедом тоже… я должен выполнить свою клятву!»

Но нужно было как-то утолить голод, чтобы поддержать иссякающие силы. Он направился к протекавшему неподалеку ручью, стал рвать растущие на берегу знакомые ему травы, которые обычно едят в вареном виде или солят на зиму. Но вместо того чтобы утолить голод, они вызвали рези в желудке. Давид недовольно отбросил травинки. Поглощенный мыслями, юноша не заметил, что неподалеку, смеясь и распевая песни, проходили женщины. Они возвращались в поселок с овечьего стойбища, неся на плечах кувшины с молоком.

— Поглядите, поглядите, что ест этот человек! — сказала одна из женщин, показывая на Давида.

— Наверное, голодный, бедняга, — сказала хорошенькая девочка лет двенадцати, которая отличалась от остальных как одеждой, так и смелыми, уверенными манерами.

— Нет, не голодный, он, верно, сумасшедший, — ответила ей девушка постарше. — Видите, как у него горят глаза?

— Да ты о чем, Кекел, ты сама сумасшедшая, — ответила ей девочка и попросила одну из женщин налить в чашу молока.

Женщина спустила кувшин на землю, наполнила медную чашу, и девочка, держа ее обеими руками, побежала к юноше. Давид изумился этой детской доброте, девочку, казалось, послало ему само небо.

— На, выпей, — сказала она с искренним сочувствием, — я тебе и хлеба принесу.

Юноша обратил благодарный взгляд на это ангельское существо и принял чашу. Девочка побежала к своим подружкам и вернулась с куском хлеба. Ее поступок был до такой степени трогательным, что Давид совершенно растерялся. Он не нашел других слов, чтобы выразить свою признательность, и только возвращая чашу, сказал:

— Да благословит тебя бог, красавица.

Слова эти показались девочке такими странными, что она расхохоталась и убежала к подругам.

А юношу сейчас занимало лишь одно: кто эта девочка, чья она дочь? В таком юном возрасте столько милосердия и сочувствия к бедствующему человеку! И он тут же подумал, что, видимо, где-то неподалеку находится стадо, и направился в ту сторону, откуда шли женщины, надеясь разузнать у пастухов что-нибудь о девочке.

Тропинка со слегка примятой травой вилась по холмам. Она то терялась в густом кустарнике, то выходила на луга. Яркие лучи солнца щедро дарили горам и ущельям чудесное тепло, а вдали синее небо сливалось с вечным холодом заснеженных кавказских гор.

Утолив голод и восстановив силы, Давид торопливо шел вперед. Стадо, как он и предполагал, находилось неподалеку. На противоположном склоне, укрывшись от жары, лежали под сенью кустов овцы. Сытые и довольные животные, покойно опустившись на колени, вращали наивными глазами и с огромным аппетитом жевали. Проказники козлы, встав на задние копытца, пробовали силу своих рогов. Чуть подальше, положив головы на передние лапы, настороженно и хитро смотрели по сторонам огромные овчарки. Увидев юношу, они, сорвавшись с места, с лаем бросились к нему и растерзали бы, если б Давид не схватил лежавшее на земле полено и не стал отбиваться. Собачий лай привлек внимание одного из пастухов, который, сомлев от полуденного зноя, лежал под дикой грушей. Даже не пошевельнувшись, он лениво крикнул: