Цветы всегда молчат - Яся Белая

Его ломало. Хотелось стонать и выть.

Он совсем уже забыл, что он – лишь реальность. Его участь – служить и угождать, тогда, может, его одарят взглядом, воспоминание о котором он потом, как нищий, вдруг получивший в милостыню золотой, будет доставать и тайком любоваться.

Ему потребовалось неимоверное усилие воли, чтобы ответить ей в обычной манере – спокойно и чуть насмешливо:

– О, ангел мой, надеюсь, вы с презрением выплеснули его?

– Нет, мне пришлось его выпить, поскольку ничего более не было…

– Как же мне теперь искупить свой грех, радость моя? – продолжал он, хотя в душе ревели и скреблись бесы.

– Хорошо… Я дам вам шанс, – смилостивилась она, – вы можете попробовать с вечерним чаем.

– О, ангел мой, ваше великодушие просто не знает границ.

– И еще, – она подошла к столу и оперлась ладошкой на столешницу, другую, сжатую в кулачок, прижала к груди; сейчас она стояла к нему боком, и Ричард любовался ее точеным профилем, тенями от длинных ресниц, что трепетали на ее нежных щечках, выбившейся из прически темной прядкой, что так красиво стекала по шейке к плечу, – так вот… Поскольку вы так холодны со мной, – О да! сгорая в таком-то адском пламени! – то я решила, что нам нужно разделиться…

Теперь Ричард и впрямь похолодел, словно на него плеснули ледяной водой… Разделиться значит расстаться?.. Он вцепился побелевшими пальцами в край стола, закрыл глаза и замер с небьющимся сердцем в ожидании приговора…

– Я уже все обдумала. Нужно четко обозначить территорию каждого… И вы должны мне помочь… Вы будете делать стрелочки!

– К-какие с-стрелочки? – пробормотал он, с трудом приходя в себя.

– Ну какой же вы, Ричард! Все вам нужно объяснять! – немедленно взорвалась она, гневно упирая руки в бока; он был в шаге от того, чтобы упасть на колени и просить прощения, не важно за что. – Стрелочки, как на улицах! На которых названия написаны!

Ух! Жить с Джози – это как кататься на санках с очень крутой горки! Он чуть не расхохотался.

С трудом сдерживая смех и желание схватить ее и закружить от радости, что разделиться – это все-таки не расстаться, он сказал:

– Вы имеете в виду указатели?

– А что же еще! Как до вас долго доходит!

Ричард счастливо вздохнул, встал и подошел к шкафу, где у него лежали большие плотные листы для чертежей. Достав несколько, он развернул их на столе, взял карандаш и линейку и принялся чертить.

– Да-да, забыла сказать, вы только сделайте, а я сама все напишу.

– Безусловно, ангел мой, я и не претендовал.

– Рассказывайте! То-то я вас не знаю! – Она уселась за свою печатную машинку и задумалась.

Он вырезал аккуратные указатели и показал ей:

– Готово!

– Ну так несите сюда! Или вы хотите, чтобы я вставала и шла?

– Ни в коем разе, дорогая моя, не стоит себя так утруждать.

Он подошел и положил стрелочки возле нее.

Она повертела их в руках, оценивая качество работы, одобрительно хмыкнула. Потом наслюнявила карандаш и вывела своим крупным округлым почерком: «Прикрасная багиня» и «Ачкастый зонуда». Ричард вздохнул, аккуратно вынул у нее из пальчиков карандаш и исправил ошибки.

Джози задохнулась от ярости.

– Я так старалась, а вам вечно надо все испортить!

Он только открыл рот, но она не дала ему сказать:

– Я на вас обижена! Идите, сядьте там у себя и не ходите ко мне сюда больше!

Он поспешил ретироваться, поскольку его прекрасная богиня в гневе бывала опасна и в ход могли пойти тяжелые предметы. Ричард вновь вернулся за стол и открыл книгу, даже не обратив внимания, что держит ее вверх ногами.

Она, все еще фыркая, как разгневанный котенок, вставила в пишущую машинку лист и принялась что-то печатать, громко тарабаня по клавишам.

А он сидел, смотрел на нее и думал, как она ему дорога, все в ней, каждая мелочь: и поворот головы, и то, как она хмурит бровки, и как, задумавшись, прикладывает пальчик к губам, и та родинка на ее плече и даже ее орфографические ошибки.

Тут Джози вытянула лист, гневно смяла его и швырнула в стену, затем закрыла глаза руками и горько зарыдала. Ричард тут же подбежал к ней, наплевав на запрет пересекать территорию, опустился рядом, сжал ручку, осыпав каждый пальчик поцелуями.

– Ангел мой, что стряслось? Вы только скажите, я покончу с собой немедленно, ибо если я причина ваших слез, то не имею права жить!

– О нет, Ричард, не вы, – она вздохнула уже спокойнее и посмотрела на него: – Он!

– Тогда я с большим удовольствием убью его, кем бы он ни был!

– Ну нет же! Ну что же вы! Вы никак не убьете его – это мой герой. Из романа.

– И что же натворил этот мерзавец, что заставил так страдать своего автора?

– Понимаете, героиня его так любит, так любит, а он ее совсем не замечает! А ей так плохо! Она так несчастна! – в глазах Джози снова заблестели слезы. Одна прозрачная слезинка побежала к подбородку.

Ричард достал из кармана платок и бережно вытер ее. Потом взял личико жены в ладони и нежно поцеловал глаза, млея от ощущения бархатных, влажных ресниц под губами.

– Что же это за герой такой, что заставляет героиню так страдать? Гоните его прочь. Или передайте, что скоро появится главный злодей, и уж тогда он ему задаст!

Джози коснулась тоненькими пальчиками его волос, заставив Ричарда затрепетать, потом обняла за шею, положила голову ему на плечо и несколько раз глубоко вздохнула. Он нежно обнимал ее и чуть покачивал, баюкая. Наконец она успокоилась, отстранилась и размяла пальчики:

– Приступим! – провозгласила она, вставляя в машинку новый лист, и глаза ее маниакально заблестели.

Ричард встал, поднял скомканную бумагу, спровадил ее в ведро и, пробормотав: – Мне уже страшно за героя, – вернулся наконец к чтению.

После обеда они поехали в музыкальный салон.

Джози не очень любила слушать музыку, но сегодня там собирался едва ли не весь свет. К тому же Ричард недавно подарил ей рубиновое колье, в котором она еще нигде не была и теперь, в карете, нетерпеливо крутилась, не в силах дождаться, когда прибудут на место и все увидят ее.

Он сидел рядом, сжимал ее ладошку, затянутую сейчас в темно-вишневую длинную шелковую перчатку, и шептал, что, увидев, все ослепнут, потому что ее красота затмевает солнце.

В салоне действительно был аншлаг: все возбужденно обсуждали новую звезду, итальянского тенора Умбертино Сальерти, который вот-вот должен был выйти на сцену. Ну и конечно, пялились на них: то, что он так дерзко, у всех на виду, обнимал ее за талию было почти вульгарно. Он это знал и злился, потому что не хотел, чтобы хоть одна грязная сплетня или косой взгляд касались ее, но иначе не мог. У него теперь было нечто чудесное, только его, и он не хотел делиться этим ни с кем. Хорошо хоть, Джози сейчас никуда не рвалась, а послушно держалась рядом, потому что прежде удерживать ее было мучительно…