Операция Б - Юрий Виноградов

Говорили все сразу, перебивая друг друга. Делились впечатлениями о налете на фашистскую столицу, рассказывали о злоключениях, выпавших на долю каждого летчика, штурмана, стрелка-радиста и воздушного стрелка.

Преображенский радовался, глядя на веселые, возбужденные лица боевых друзей. В их кругу он чувствовал себя словно в домашней обстановке, каждый ему был хорошо знаком, каждого он знал, каждому верил. Все вместе они празднуют сегодня свою первую победу и готовы опять вылететь на боевое задание.

Преображенский вдруг забеспокоился. Только сейчас он заметил, что среди них нет Фокина.

- Где старший лейтенант Фокин? - спросил он у Комарова.

- Не знаю, товарищ полковник. Вроде был здесь при построении.

- Товарищ Фокин в комнате отдыха,- сказала старшая официантка Элла.- Я приглашала его. Он отказался...

Преображенский не дослушал Эллу, встал из-за стола и пошел в спальное помещение.

Фокин лежал на койке прямо в обмундировании.

- Больны, Афанасий Иванович?

Фокин приподнял большую, чисто выбритую голову, увидел полковника и попытался закрыться подушкой.

- Больны, что ли? Я же вас спрашиваю!

- Нет. Не болен...

- Тогда в чем дело?

- Эх, товарищ полковник, товарищ полковник,- Фокин тяжко вздохнул, засопел.

- Спали?

- До сна ли тут!

- Почему не на обеде?

- Не хочу.

- Да что с вами? Боевой летчик и вдруг раскис! Афанасий Иванович, не узнаю вас,- Преображенский нарочно говорил с упреком, догадываясь о состоянии летчика.

- Я же не дошел до Берлина! - вырвалось с болью у него из груди.- Не дошел! Мне... стыдно ребятам в глаза смотреть. Я, старший лейтенант Фокин, которого вы, товарищ командир, часто в пример ставили, и не дошел! Не дотянул...

- Знаете, Афанасий, а ведь и у меня при подходе к территории Германии появилась мысль отбомбиться над Штеттином. Когда в месиво попал, в сплошные кучевые облака,- просто сказал полковник.

- Но все-таки вы дошли до Берлина! - воскликнул Фокин.- И другие дошли.

- И вы сегодня дойдете, уверен.

- Я лечу?

- Конечно! Как же без вас?

Фокин встал, вытянулся во весь свой богатырский рост, расправил широкие плечи. Как клятву произнес:

- Сегодня я обязательно дойду до Берлина! Слово коммуниста, товарищ командир!

- Верю, Афанасий, верю, друг мой боевой,- полковник дружески подтолкнул Фокина к двери.- А сейчас быстро обедать. Красавица Элла вам такие блюда подаст - пальчики оближете!

В 20 часов построение у подземного командного пункта, последний инструктаж, получение метеосводки. И в 21 час - взлет.

Опять летели три звена: первое возглавлял Преображенский, второе - капитан Гречишников и третье - капитан Ефремов.

В состав звеньев вошли экипажи капитанов Плоткина и Есина, старших лейтенантов Фокина, Трычкова и Финягина, лейтенантов Кравченко, Александрова, Русакова и Мильгунова.

Увеличили калибр бомб. Кроме ФАБ-100 и ЗАБ-50 на самолетах, моторы которых были меньше изношены, на внешнюю подвеску поместили по одной или по две ФАБ-250.

Полет Преображенский опять определил как разведывательный. Действия над Берлином оставались прежними: каждый бомбардировщик выходит на цель и возвращается на аэродром самостоятельно. Высота бомбометания - до семи тысяч метров, ниже нельзя, так как гитлеровцы откроют ураганный огонь по советским самолетам.

Капитан Каспин, только что вернувшийся с капитаном Усачевым на Че-2 из полета по маршруту, предвещал ухудшение погоды. За сутки облачность стала гуще и выше, возможен дождь и на высоте даже изморозь.

- Погода - дрянь,- рассматривая метеосводку, проговорил Хохлов.- Тоже мне метеобогом называется,- покосился он на Каспина.- Не мог по-дружески получше погодку дать.

- Циклон бушует,- уклончиво ответил Каспин.

- Товарищи! Сегодня все должны долететь до Берлина. Это наш ответ на поздравительную телеграмму из Ставки,- сказал Оганезов. Он уже успел объехать все самолеты и вручить стрелкам объемистые пачки листовок.

Первым взлетел флагманский ДБ-3.

- Иду на Берлин! - сообщил на землю Преображенский.

Длинным темно-зеленым клином пронесся под крыльями полуостров Сырве. Его оконечность - мыс Церель с полосатым маяком - Преображенский так и не увидел: бомбардировщик врезался в стену облаков.

"Метеоролог оказался прав,- подумал он.- Попробуем пробить облака".

Моторы гудели натужно, самолет медленно набирал высоту. Три тысячи метров. Три тысячи пятьсот... Четыре тысячи... А сплошному мутному месиву, казалось, не будет и конца.

Пять тысяч метров. Над головой наконец открылась густая синева вечернего неба, а под фюзеляжем - горы облаков, устрашающе черных по курсу и красновато-рыжих справа, подсвеченных лучами заходящего солнца.

Левый мотор начал фыркать, задыхаться. Опять перегрев! Винить техника самолета Колесниченко тут не за что. Моторы заметно износились и при большой нагрузке греются. Преображенский сбавил обороты левого мотора, давая ему возможность несколько охладиться, благо за бортом минус 40.

- Что случилось, Евгений Николаевич? - спросил в микрофон Хохлов, заметив, что один двигатель работает с малой нагрузкой.

- Левый барахлит, штурман.

- Что с ним?

- Греется.

- На таком-то морозище!

- Дал ему отдохнуть. А там посмотрим...

О возвращении Преображенский и думать не хотел, хотя в сложившейся ситуации имел на это полное право. Ведь все летчики дали клятву в ответ на поздравительную телеграмму из Ставки долететь сегодня до фашистской столицы. Так разве он, командир, может повернуть назад? В конце концов можно и на одном моторе идти.

Чистая полоса неба кончилась. Опять облака. Снова надо идти вверх, там и похолоднее будет для мотора, и облачность меньше.

Шесть тысяч метров. В кабинах минус 36 градусов. Холод пробивает теплую меховую одежду, проникает до костей.

- Кротенко, как вы там?

- Ничего, товарищ командир. Терпимо. Порядок у нас,- ответил Кротенко. Чтобы как-то согреться, он без конца крутил турельную установку и притопывал ногами, обутыми в унты. Его сектор наблюдения - верхняя полусфера, а Рудакова - нижняя. Старшего сержанта точно и мороз не брал; прижавшись к люковому пулемету, он внимательно смотрел вниз. Мучила лишь качка, когда самолет летел в облаках. Его хвост прыгал во все стороны точно на ухабах. А тут еще стало трудно дышать, воздуха в кислородной маске не хватало, хотя баллон открыт на полный доступ.

Холод при кислородном голодании как бы уходит на второй план. Руки и ноги становятся непомерно тяжелыми, тело словно чужое, непослушное, усталость страшная, и оттого появляется безразличие ко всему. Лицо покрывается холодным потом. Пот на спине, на шее, на груди. Все начинает кружиться перед глазами, и нет сил, чтобы удержаться, уцепиться за что-либо рукой. Огненные круги в глазах, к горлу подступает тошнота.