Третий ангел - Виктор Григорьевич Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В день отъезда невесты Ромка ходил как пьяный. Когда расставались, их с Марфой насилу друг от друга оторвали. Вцепились будто последний раз видятся, Марфа ревела белугой, Ромка трясся как припадочный.
Оставшись один, парень как с цепи сорвался, чуть что, кидался в драку. Григорий уже и плётку брал согласно Домострою, да ведь такой ослоп вымахал — почешется и опять за своё. И дерётся не как парни дерутся, а смертным боем. Отец Тихон племяша вразумлял: отца позоришь, он же староста уличанский, с иных взыскивает, а тут родной сын бесчинствует. Всё бестолку, а недавно и вовсе договорился: коли не жените на Марфе — в опричники запишусь. Им ноне всё дозволено.
Та беда ещё не беда оказалась. На Заговенье вернулся с войны Бажан. Вроде бы радость велика — живой вернулся, а как увидали, что с ним сделал — ноги подломились. Когда Изборск назад у литовцев отбивали, пошли на приступ. Бажан первым по лестнице взлез, уже рукой за зубец стены ухватился, да подскочил громадный литовец и со всего маху рубанул его тяжёлым палашом по голове. Кабы не шлем добротной домашней работы, расколол был череп, но, скользнув по гладкой стали, палаш начисто снёс Бажану половину лица. Грянувшись с высокой стены, переломал Бажан себе ноги, отбил всё нутро. Там бы под стеной и помер, кабы не боевые холопы, Нечай и Охлопок, отцом к нему приставленные. Вынесли Бажана из боя на плаще, привезли домой. Провалялся месяц, как только не лечили, а всё одно левая нога худо срослась, стала на вершок короче, при ходьбе носком за пятку цепляет. Но страшнее всего лицо, верней, то, что от него осталось. Вместо носа — две чёрные дырки, вместо рта — голые дёсны с торчащими зубами.
Тяжко нёс своё нежданное уродство Бажан. Оставаясь один, доставал начищенную медную тарель и упорно гляделся в то, что ещё недавно было красивым, мужественным лицом. Из дома почти не выходил. Спускаясь во двор, одевал на голову вязаный подшлемник, оставляя открытыми одни глаза. Единожды решился выйти со всем семейством в церковь, да с полдороги вернулся, не в силах вынести любопытные взгляды. Думал про себя: Господь покарал за гордыню. Потянулся к вину, дошёл до того, что тайком спускался в погреб, где отец хранил общественное вино, выдавая уличанам строго по полведра на разруб.
Так и жила эта некогда дружная семья, лелея и пряча свою боль, не догадываясь, что и эта бед — ещё не беда. И только замшелый от старости дед Неклюд, казалось, ничего не замечал, доскрёбывая стариковские последки из житейского котелка.
2.
С первых дней царской расправы Григорий настрого запретил домочадцам выходить в город. Сынов упредил отдельно. Зная их нрав, не сомневался, что сцепятся с первым же встречным опричником, сами сгинут и на весь палицынский род беду навлекут. Сам Григорий без крайней нужды тоже в городе не бывал, новости узнавал от брата Никифора, что служил рассыльщиком в приказной избе. Городовые власти пришипились, никаких указов горожанам не давали. Кончанские старосты уличанских тож не собирали. Всяк сидел сам по себе, моля Бога, чтобы пронесло. Всегда людная Ильинская точно вымерла, редкие прохожие ходили бочком, пугливо озираясь, даже соседи друг с другом разговаривать опасались. А ну как донесут, чужая душа потёмки. В храме Спаса тоже пустынно, прихожане молятся у домашних киотов.
Всякий день появлялись опричники и кого-то хватали. Подъезжали на конях, колотили в ворота, вязали вышедшего хозяина, на ходу рубя саблями собак, врывались в дом. Оттуда доносились возня, крики и плач, выбегали простоволосые женщины. Тотчас начинался грабёж. Брали только ценное, скарбом брезговали. Всю скотину убивали. Потом отворялись ворота, и соседи видели, как одна за другой из разорённого гнезда выезжают подводы с привязанным к ним верёвками полуодетым семейством. Жуткий обоз скрывался в конце улицы, чтобы уже никогда не вернуться.
Выхватив из запуганного стада очередную овцу, чёрные волки исчезали, чтобы назавтра появиться вновь. Так прошла неделя, и вторая, и третья. Всё больше домов чернели пустыми окнами. В уцелевших по вечерам было тихо. Сидели у печей, глядели в огонь, молились. Детишки против обыкновения не возились, сидели тихо как мышата или забивались на полати. Спрашивали шёпотом: тятенька, нас скоро убьют?
Вначале казалось, что опричники хватают людей без разбора, но вскоре Григорий понял, что в их действиях есть некий порядок. Сначала брали самых знатных, уничтожая лучшие новгородские роды. Потом пришёл черёд самых богатых — купцов, откупщиков. За ними настали чёрные дни для духовного сословия. В неделю перебили добрую половину новгородских священников и монахов. Впервые за сотни лет прервались службы во многих храмах. Не дожидаясь, когда за ним придут, Тихон Палицын схоронился у брата. В начале февраля опричная метла стала мести всех, кто был причастен к городской власти.
Придя вечером к брату Никифору на Пробойную улицу, чтобы узнать новости, Григорий издали увидел открытые настежь ворота. Усадьба была разграблена, в доме всё вверх дном. В хлеву он застал трёх бродяг, свежующих убитый скот.
— Вы что тут?! — гневно крикнул Палицын.
Заросший бродяга с перепачканным кровью ножом надвинулся на него.
— Кто таков? Беги пока цел!
Другой хмуро оправдался:
— Голодуем, всё одно пропадёт.
Возвращаясь домой, Григорий понял, что теперь наступит и его черёд. Уличанский староста — тоже городская власть. Вечером собрал сыновей, брата Тихона, позвал старого Неклюда. Не подымая глаз, поведал про Никифора. Помолчав, обронил:
— Я, чай, завтра за нами придут.
Поднял голову, обвёл домочадцев глазами. Старый Неклюд подслеповато моргал, похоже, не шибко понимая, что происходит. Тихон крестился и шептал молитву. Бажан, прикрыв скрещёнными руками изуродованное лицо, смотрел в стол. Зато Роман помотал головой и твёрдо сказал:
— Как хочешь, тять, а я им не дамся. Лучше пусть на своём подворье убьют, чем пытки принимать. Всё одно в Волхове утопят.
— Твоё слово остатнее, — сурово пресёк его отец. Смягчив голос, повернулся к Неклюду. — Ты, батюшка, как думаешь?
Неклюд покряхтел, покачал головой, вздохнул горестно:
— Говорила Марфа...
— Ты про которую Марфу, батюшка? — нетерпеливо перебил Григорий.
— Про Борецкую Марфу, посадницу. Упреждала новгородцев — не верьте Москве. Князья тамошние сроду такие — всё под себя гребут. Что дед был Иван, что сын его Василий, что нынешний аспид. Одна порода. Только нынешний самый
