Третий ангел - Виктор Григорьевич Смирнов

class="p1">— Царской милости ждёшь? — спросил царь. — Изволь. За то, что измену открыл, жалую тебе ...тридцать серебряных.

Помедлил, дожидаясь пока отсчитают деньги, и закончил:

— А теперь спознаешься с палачом. Не прогневайся, доносчик — первый кнут. Сегодня господина предал, завтра меня предашь. А ну, Сысой, покажь новгородцам, как на Москве секут. Да поспешай, эвон тут сколь народу по тебе скучает.

Ловчиков не успел опомниться как оказался раздетым донага и распластанным на скользкой от замёрзшей крови деревянной «кобыле». Великан Сысой, поплевав на ладони, взял трёхсаженный тяжёлый кнут с махрами у кнутовища и свинцовыми пулями на конце. Отошёл, помахивая клешневатой ручищей, и вдруг, хищно оскалясь, обрушил на поясницу казнимого страшный удар, сломавший ему позвоночник. Истошный крик смолк после второго удара, перерубившего шею жертвы.

Опричники потрясённо молчали. Едва ли не у каждого на совести был извет да не один. Царь понимал, какие мысли бродят в опричных головах. Дубье! презрительно думал он, о вас же забочусь, ведь и на вас доносчики найдутся, а после этого случая глядишь и поопасаются. Царь был доволен собой. Он знал, что история про то, как он сначала наградил, и тут же казнил доносчика, станет в народе притчей. Про царский суд, суровый и справедливый как суд Соломонов, будут петь на майданах слепые сказители.

И только измена Вяземского отравляла душу. Афанасий был последним человеком, которому он доверял почти до конца. Осыпал милостями, ел с одной тарелки, поверял все тайные думы. И этот предал! Воистину предают только свои. После Курбского это была самая чёрная измена. Кому верить, кому?

Царь помрачнел. Суженным взглядом окинув толпу продрогших новгородцев, крикнул:

— С доносчиком кончили, пора за изменников браться. Эй, Малюта, начинай! А ты, Пимен, гляди! На тебе эта кровь, не на мне!

Грузный Малюта косолапо пошёл вдоль сгрудившейся толпы, выбирая жертву. Толпа заворожённо следила за ним, не смея встретиться взглядом. И хотя все понимали, что смерть всё равно не минует, каждый отчаянно молил Бога: только бы не меня! Наконец взгляд палача упёрся в юного княжича Ростовского-Лобанова.

— Ты! — поманил Малюта.

Сообразив, что его сейчас будут убивать, княжич отступил назад, миловидное лицо его исказилось.

— Кому сказал! — прикрикнул палач. Давясь беззвучным рыданием, юноша вышел из толпы, которая облегчённо сомкнулась за ним. Малюта сгрёб его за ворот, и, подтащив к плахе, поставил на колени. Не спеша, наслаждаясь смертной истомой жертвы, придавил голову княжича к бревну плахи, примерился, и, гыкнув, обрушил тяжёлый топор на ребяческую шею. Лезвие глубоко вошло в плаху, голова отскочила, свалилась в снег, из перерубленных сосудов густо выхлестнула алая жижа. Толпа отозвалась сдавленным воплем.

И завертелась кровавая круговерть.

Опричный дьяк выкликал очередное имя Названного выхватывали из толпы, волокли к месту казни, где распоряжался Малюта. Тем, кому повезло, просто отрубали голову, иных секли кнутами, подвешивали на крючья.

Короткий зимний день быстро утекал, а толпа повинных смерти таяла медленно. Царь подозвал Малюту, велел поспешать. Тем временем вернулся с добычей дворецкий Салтыков. Из возка выгрузили тайную казну Сырковых: двенадцать перепачканных землёй кожаных мешков по тысяче рублей в каждом. Царь повеселел. Таких громадных денег хватит на полгода войны. А есть ещё и другие купцы новгородские...

Алексею Сыркову досталась смерть лёгкая, но для христианина позорная. Его повесили. Рядом вздёрнули ещё полуживого Фёдора. Сырковских домочадцев, включая женщин и детей, повесили за ноги.

Первый судный день подошёл к концу, когда царь снова вспомнил о Пимене. Казнить архиепископа без согласия церковного собора царь не решился, он придумал для него другую расправу.

— Глядите на него! — крикнул он, указывая на Пимена. — Это он теперь смирный агнец, а давно ли себя не ниже царя мнил. Мою новгородскую вотчину под себя подмял, мой наместник у него в услужении. Возгордился ты, поп, паче гордости. Думаешь, ежли белый клобук надел, так и Бога за бороду ухватил? На царя обиделся, что на митрополию не поставил. А к чему тебе митрополия московская, ежли ты доходов против неё втрое имеешь. Аль не так? Сам на золоте сидишь, а город царю за три года задолжал. Ладно, Пимен. Я царь добрый, зла не помню. За все твои вины жалую тебя... в скоморохи! А ну, ребята, обрядите его.

Под радостное улюлюканье опричников Грязной сорвал с Пимена белый клобук и напялил загодя припасённый скомороший колпак с бубенцами.

— Раз ты теперь у нас скоморох, — продолжал царь, — то надобно тебя оженить. Эй, ведите сюда невесту!

Глумливым хохотом опричники встретили появление «невесты» — старой сивой кобылы.

— Ну, Пимен, — давясь от смеха, приказал царь. — Залазь на невесту! Что, аль не знаешь как на девку залазят? Подсобите ему, а то ведь не управится по-стариковски.

Двое опричников живо подсадили владыку на кобылу лицом к хвосту, привязав ему ноги под брюхом.

— А теперь, — напутствовал царь, — отправляйся в Москву, там мы твою свадьбу сыграем. А чтоб в дороге не скучал, Васька, дай ему волынку.

Грязной сунул в руки владыке скоморошью волынку.

— Играй! — приказал царь.

Пимен покорно дунул в деревянную трубку, волынка издала непристойный звук. От нового взрыва хохота поднялось над Городищем слетевшееся на поживу вороньё. Хохотали опричники, хохотала царская челядь, хохотал довольный своей выдумкой царь. И только толпа уцелевших новгородцев молча с тоскливым ужасом наблюдала за тем, как москвичи глумятся над их владыкой.

Сопровождать Пимена в Слободу Грязной наладил своего троюродного брата Фёдора Ошанина. Прощаясь, шепнул:

— Гляди, брательник, чтобы старец в дороге не окочурился. Он нам ещё шибко надобен будет.

2.

На другой день суд продолжался. За ночь взамен казнённых привезли новых. Были тут князья и бояре самых знатных родов, были дети боярские, владычные приказные, служилые люди. Стояли с жёнами, детьми, слугами, взятые кто с постели, кто от молитвы, вырванные из домашнего тепла, избитые, выставленные на поругание и смерть.

Место Пимена занял другой человек. На него у разыскных была особая надежда.

В ноябре попалась в малютины тенёта особо жирная муха — земский боярин.

На литовской границе схватили двух беглых пушкарей из иноземных — литовца Максима и немчина Ропу. После взятия Полоцка перешли пушкари на русскую службу, да только служба им скоро опостылела, пытались бежать, ан, попались. Под пытками оговорили беглецы главу Пушкарского приказа боярина Василия Данилова, мол, по его приказу бежали. Схваченный среди ночи боярин вначале упирался. Плача, каялся: да, воровал