Последний из удэге - Александр Фадеев

- Вот как! Дочка Семена Яковлевича?..

Член избирательной комиссии переглянулся с другим членом избирательной комиссии, и на лицах обоих членов избирательной комиссии изобразилась улыбка, полная уважительного умиления.

- Очень рад познакомиться с дочерью уважаемого Семена Яковлевича, весь расплываясь в улыбке, сказал первый член избирательной комиссии и перенес свой пыльный котелок на изгиб локтя. - Тем более приятно видеть ее при исполнении гражданских обязанностей... Весьма лестно... Хе-хе...

Лена молча, не кланяясь, смотрела на него.

- Хе-хе... Ну, чудесно... Вы кончили, Сергей Сергеич?

- Все в образцовом порядке, Сергей Петрович!

- В этом можно было не сомневаться... Чудесно, чудесно. Еще раз свидетельствую... Очень, очень рад...

И оба члена избирательной комиссии, улыбаясь, кланяясь и пятясь задом, покинули участок.

Лена не смотрела на Хлопушкину, ожидая, пока она сама объяснит все, но Хлопушкина с тем же суховатым, строгим выражением продолжала опрашивать избирателей и, видно, не собиралась ничего объяснять Лене.

От долгого сидения у Лены затекли ноги, болела поясница, руки стали совсем грязными; она чувствовала, что у нее растрепались волосы, но стеснялась посмотреться в зеркальце. А избиратели-рабочие все шли и шли, и в окно, в которое уже потянуло вечерней свежестью, по-прежнему доносился глухой, неутихающий гул толпы.

"Да, ей нет никакого дела до меня, я не нужна ей", - думала Лена.

Все люди, которые проходили перед урной, были точно соединены непонятной Лене суровой, теплой связью, и Хлопушкина была тоже включена в эту связь, и только Лена не могла проникнуть в эту связь и не видела никаких путей, чтобы хоть когда-нибудь проникнуть в нее.

- А, Игнатьевна!.. - Лицо Хлопушкиной озарилось детской улыбкой. - Я уж думала, ты заболела.

- Насилу очереди дождалась...

Ширококостая толстая женщина лет сорока пяти, ступая, как тумбами, опухшими расставленными ногами, подошла к урне. В отечном, чуть тронутом морщинами лице женщины и во всей ее грузной фигуре было что-то неуловимо знакомое Лене.

- Я тебе покушать принесла, - сказала она низким, хриплым голосом, протягивая Хлопушкиной узелок... - Хотела с кем раньше передать, да никак пробиться не могла...

- Спасибо, Игнатьевна, - Хлопушкина, с нежной улыбкой взглянув на женщину, взяла узелок. - Вот тебе бланк... Лена, отметь Суркову Марию Игнатьевну...

Лена низко склонила голову над списками. Краска стыда, как в детстве, залила ей все лицо и шею. Лена чувствовала, что мать Суркова смотрит на нее.

- Ваш адрес? - чуть слышно спросила Лена.

- Приовражная, сорок... Нашего адреса уж кто только не знает, - со вздохом сказала Суркова. - Это кто с тобой дежурит-то? - спросила она Хлопушкину.

Лена склонилась еще ниже, вобрав голову в плечи.

- Лена Костенецкая, - вместе в гимназии учились, - спокойно сказала Хлопушкина.

Лена слышала, как Суркова тяжело отошла к столу, повозилась там и вернулась к урне.

- У меня новость, - хрипло сказала она, вталкивая записку в ящик, прихожу утром на мельницу, - у нас там сбор был, - вижу, вывесили список на увольнение, человек пятнадцать. На первом месте - я...

- Это ведь мельница Гиммера? - резким голосом спросила Хлопушкина.

- Его...

- Как же ты теперь?

- Не пропаду... стирать буду. Прощай пока. Заходи...

Суркова, тяжело ступая опухшими ногами, ушла.

- Лена, держи свою порцию...

Хлопушкина протянула Лене два бутерброда.

- Ваша фамилия?

- Мюрисеп Иван Эрнестович, - отвечал кто-то с сильным эстонским акцентом...

Лена, краснея от унижения, с трудом прожевывая жилистую колбасу, склонилась над списком и возле Ивана Эрнестовича Мюрисепа поставила крестик.

XXXIX

Поздним вечером за урной приехал член избирательной комиссии. Закрытый "локомобиль", провожаемый ребятишками и собаками, вез урну по темным кривым слободским улицам. Рабочие с пением расходились с площади. У ворот и на углах улиц чернели группы людей, вспыхивали огоньки папирос.

Член избирательной комиссии дремал, уткнувшись в воротник. Хлопушкина сидела, прямая и строгая, положив руки на колени. Впереди моталась голова милиционера. Лену мучили усталость, тошнота, голод, одиночество.

Желтые огни хатенок лепились по горам, рассеивались по падям, низвергались в овраги и исчезали в их темных глубинах. Вершины и гребни гор, фабричные трубы, крыши строений выступали на темно-синем небе. Брезжил последний слабый отсвет заката. Неяркая звезда подрожала в автомобильном окне и скрылась за черным силуэтом здания.

Лена вдруг вспомнила Лангового - такого, каким он стоял когда-то перед ней в гостиной, серьезный и грустный, в шелковой косоворотке, полный мужественной силы и любви к Лене. Ей хотелось удержать его в себе таким и думать и плакать о нем, но она знала, что это - слабость и ложь. Снова она видела его двулично улыбающееся лицо в автомобиле рядом с Сурковым, слышала его пошлую фразу, когда он вошел к ней. Она содрогнулась от злобы и унижения, представив себе, какими, должно быть, собачьими, преданными глазами она смотрела на него, когда отдавалась ему.

Чувство невыразимой грусти, грусти по какому-то возможному и несбывшемуся счастью овладело Леной. Измученными глазами и руками она ловила это последнее теплое дуновение счастья, а счастье, как вечерняя неяркая звезда в окне, все уходило и уходило от нее, - должно быть, это тоже было слабость и ложь.

Перед иллюминованным зданием городской думы кишела оживленная толпа, ожидавшая результата выборов. Вагон трамвая в голубоватом свете иллюминации, беспрерывно звеня, медленно двигался сквозь толпу.

У освещенного вестибюля стояли машины, коляски, извозчичьи пролетки с дремлющими или рассматривающими публику шоферами и кучерами. Лена узнала стоящий у самого подъезда новый "паккард" Гиммера. Две шеренги милиционеров охраняли свободный от толпы проход с улицы в вестибюль.

В залитых электричеством комнатах и коридорах думы тоже стояло необычное оживление. Группы мужчин в пиджаках и галстуках курили, жужжали и жестикулировали на площадках лестницы и в коридорах. В раскрытые двери зала заседаний виднелись ряды белых воротничков, проборов и лысин. Сутулый человек в чиновничьем мундире с перхотью на бархатном воротничке, держа под мышкой портфель, а в другой руке счеты, быстро прошел по коридору, обогнав Лену и Хлопушкину.

- Позвольте, позвольте, господа! - повторял он, лавируя между людьми.

Лена рассеянно отвечала на вежливые улыбки и поклоны знакомых членов думы, которых она привыкла видеть за сервированными столами или в гостиных.

В приемной избирательной комиссии было шумно и зелено от табачного дыма. Возбужденные, усталые уполномоченные, репортеры газет с записными книжками в руках сидели на столах, на сдвинутых в беспорядке креслах, стояли у стен или просто толкались по приемной, наполняя ее говором и клубами табачного дыма. У входа в кабинет председателя стоял покрытый черным фотографический аппарат, возле него в кресле дремал фотограф в белой панаме.

Лена и Хлопушкина сели у выхода в коридор на стулья, которые уступили им двое молодых людей. Из коридора в приемную то и дело входили люди и вновь уходили, хлопая дверьми. Лену качало от усталости, - стул, казалось, уплывал под ней.

- ...Нет, вы послушайте, что творилось у военного порта! - доносилось до Лены. - Были забиты все улицы и переулки, в одном месте дошло до свалки. Говорят, ранили милиционера, и есть жертвы среди избирателей...

- Уж и избиратели, нечего сказать! Это повод для кассации!..

- ...Я участвовал в выборах еще в семнадцатом году - никакого сравнения: активность необычайная...

- У нас, в Рабочей слободке, не меньше девяноста процентов. И все говорят, у них не меньше...

- На Второй речке только что кончилось. Вы видели, как принесли урну? Хотя бы одним глазком заглянуть!..

- ...Нет, вы - счастливец... Подумать только: центр Светланской, вся знать!..

- ...О, с этими неграмотными много комических эпизодов. Например, у нас на Матросской: "Пиши, - говорит: - за трудовой народ, за большевическую партию и за Советскую Россию..." Хохот ужасный!..

- Неужто так и сказал? Ха-ха-ха!.. Так прямо и сказал?.. Ха-ха-ха!..

Изредка открывалась дверь в кабинет председателя, вырывались стрекот машинок, бряканье счетов, и кто-нибудь выходил оттуда; фотограф в белой панаме испуганно подымал голову и вновь задремывал. Вышедшего окружали уполномоченные и репортеры, но он сердито или шутливо отмахивался:

- Ничего не знаю, не знаю, господа!..

Или:

- Ничего еще не известно, господа!..

Однажды в дверь высунулось сердитое лоснящееся лицо в пенсне:

- Уполномоченных с Алеутской просят пожаловать в комиссию!..

Лена вздрогнула: на Алеутской живет доктор, у которого она была вчера и к которому должна идти завтра...

Странно было думать, что этот доктор - тоже избиратель.