Здравствуй, племя младое, незнакомое! - Коллектив Авторов

А любовь нужна сейчас, чтоб поняли, что они кому-то нужны и еще на многое способны.

Она ничего Витьке не сказала. Молча повернулась и пошла к машине. Витек провожал ее взглядом и не чувствовал себя виноватым и не считал себя обиженным. На душе было пусто, но чисто, и от этой чистоты веяло уверенностью, надеждой и любовью.

Витек сдержал свое слово, не подвел Светлану Александровну и выступил перед учениками на последнем звонке. Он готовился к этой встрече, обдумывал, что будет говорить, волновался. А когда вышел в полукруг, из которого на него устремили свои взгляды две сотни мальчишек и девчонок, то совсем растерялся и говорил не о том, о чем собирался говорить.

Витька вдруг начал рассказывать про доктора Елизарова, потом про ребят, с которыми ему пришлось лечиться в госпитале, про Саньку – водителя БМП. Вся линейка дружно и звонко смеялась, когда Витюня признался, что в госпитале его называли Витяня-няня. А потом ему громко и долго хлопали в ладоши.

Через день Витька собрал вещи и уехал в Ростов, в госпиталь к ребятам. На следующий день после приезда главврач госпиталя распорядился, чтобы Витяню-няню приняли на работу санитаром с окладом триста рублей.

Александр Лысков

ЛЫСКОВ Александр Павлович, родился в Архангельской области. Образование высшее техническое. Автор рассказов, романов и очерков, большинство из которых публиковалось в газете «Завтра».

Член Союза писателей России.

НАТКА-ДЕМОКРАТКА

Когда в ресторане варшавской гостиницы какой-то наглец назвал ее бабусей, она заманила его в свой номер и вскоре вытурила, крикнув в коридор: «Выпиши себе лекарство от импотенции, дедушка!»

В метро ударом никелированной тележки она однажды сломала ключицу остервенелой московской горлопанке.

А за партию велюровых шляп для ночного клуба получила с доллара – сорок.

Сейф у нее был встроен в шиньон, в узел жестких волос с искристой проседью. Так что и на пляже в Голобржеге она не опасалась за кошелек – все было при ней.

По балтийскому песочку ступала с вызывающей подкруточкой-подсвисточкой. Четыре ногтя на каждой из ног сверкали свежим перламутром, а на кривых мозолистых мизинцах ногти вовсе не росли.

Бедра ее еще тучно подрагивали, клубились и пучились, когда она шла по пляжу, призывали к щипку. Но брыльки на подбородке останавливали многих щипачей.

В Польшу ездила она уже больше года. Сначала растрепанной идиоткой Наткой таскала через Брест гроздья электрочайников на собственном горбу – чайниками ей тогда выдавали зарплату. Потом под кличкой и как бы под фамилией Кармен (за чернявость и необузданность) стала ездить погонщицей двух вьючных человеков с узлами бижутерии и одежды.

За одного верблюда ходил у нее сын перекупщика Самвел (Менгрел Артурович попросил натаскать парня). В первую же ездку этот Самвел так ее утомил, ухайдакал, как она говорила, что для защиты от похотливого ары пришлось ей припрячь верблюдиху-заступницу, бывшую вахтершу с завода тетю Катю. Табором кочевала Натка-Кармен со своими челноками.

Всякий вагон уныло замирал, когда на перроне появлялась она в неизменных черных очках, в широкой юбке или в шелковом спортивном костюме, со своими подданными, с тележками и сумками: до десятка человек увязывалось в рейс за «старухой», ибо считалась удачливой.

– Проводнички, приветик! – слышался в тамбуре ее зычный электромонтажный голос. Затем – после вручения вагонным начальникам сувениров: – Чтобы колесики, значит, не скрипели.

Тут и открывалось смиренным старомодным пассажирам, как много пьяных среди непьющих: торговцы в вагоне тоже, будто алкаши, кричали, метались, хохотали, врубали собственные магнитофоны. В отличие от поддавох они разве что успокаивались скорее – уже часа через два по команде Натки дисциплинированно засыпали.

На нижней полке храпела тетя Катя. Сверху свешивалась волосатая рука Самвела. И атаманша, сидя за столиком, в просверках станционных огней что-то черкала в своей записной книжке, которую прятала так же тщательно, как деньги.

В такой час в халате, в очках, в искаженной подсветке была похожа Натка на нервную мамку, едущую на зону навестить сына-хулигана. Хотя дома, в Узловой, имелась у нее шестнадцатилетняя дочка, кроткая дурнушка, пишущая такие стихи в своей тетрадке: «Как ни прекрасно красоту любить, пред красотой души придется, юноша, вам уступить...»

Поезд приходит в Варшаву рано утром.

– Не вякать! – предупреждает Натка.

И насколько развинченной и громыхающей ехала ее команда по России, настолько слепой и глухонемой семенит сейчас следом за поводырем.

На первом автобусе везет своих молчаливых диверсантов Натка до заброшенного советского аэродрома. В ангаре, где раньше стояли МиГи, теперь грандиозная толкучка. Огромный крольчатник! В каждой клетке – пан с товаром. Пахнет жареным луком и яичницей с салом – здесь оптовики и завтракают, и спят.

Возле клепаной стальной колонны, будто у фонтана в центре зала, Натка приказывает группе стоять.

Отсчитывает и берет с собой троих, кивком головы увлекает в холодок вонючего помещения. Поправляет прическу, заодно проверяя наличность на затылке.

Любезничает с давними знакомыми в отсеках, переключаясь голосом, улыбкой от Натки до Кармен, от Натальи Федоровны до пани Васильевой.

Распределяет своих по надежным продавцам и за эту работу с каждого имеет два процента.

Отстегивают ей охотно.

И к вечеру полсотни туго набитых сумок сваливаются в фанерном домике лагеря харцеров. Там начинается крикливая пьянка. Первым тостом славят начальницу, суеверно плюют через плечо, молятся о том, чтобы завтра «таможню проскочить».

Пластмассовый стакан кругом захватан напомаженными губами Натки. Пьет она водку, и много, и не дуреет. Нажравшись, как она говорит, и захорошев, начинает развлекаться с чернявеньким помощничком. Бабья эта забава не нова. Если в застолье обнаруживаются падкие на Самвела самочки, то она изобразит из себя уставшую, разбитую, ни на что не годную и расхвалит аре на ухо достоинства какой-нибудь закосевшей дуры. А как только меж той и Самвелом станет узелок завязываться, под каким-нибудь предлогом уведет парня к себе в номер, быстренько размагнитит и снова пустит в стадо.

Тетя Катя упрекнет ее и услышит в ответ:

– С ними, котами, иначе просто не хочу.

... В Бресте, в терминале у перрона, – грандиозная бойня: тысячи сумок вспарываются застежками-молниями, требуха выпирает, вываливается на пол. Бойцы-таможенники запускают лапы во внутренности, добираются до сердца контрабанды, вырывают его с корнем – то лифчик отшвырнут, то пакет тампаксов, то вытянут прямую кишку какой-нибудь штанины.

Подобрав до колен юбку, Натка с пачкой фальшивых накладных в руке перешагивает через сумки, идет как по глубокой воде, высоко задирая ноги, попирает народное добро, движется прямиком к стойке, за которой оценщиком всегда стоял ее человек, а сегодня она видит там другого, совершенно незнакомого. Шагов пять остается ей, чтобы сподобиться на хитрую мысль. Она, конечно, готова «дать», но этот возьмет ли? У нее припасено приемчиков для убеждения в подлинности накладных. Затем можно будет еще поколдовать над каталогом, где цены на те же шмотки выше в два раза, повозмущаться. Задача, да и сама профессия Натки состоит в том, чтобы багаж каждого ездока оценить не более двух тысяч. Тогда пошлина – ноль.

А с налогами челночить – самому дороже.

В этих криках, в этой пыли, среди растерзанных тюков и ошалелых таскунов, у которых в глазах такой ужас, будто не сумки, а их чрева потрошат, Натка вдохновенно исполняет свое соло:

– Пан инспектор! Извините, эти накладные не с какого-то там толчка вьетнамского. На бирки обратите вниманье, миленький! Не дайте погибнуть бедным людям. У вас семья, и у нас семья. Все эти вещи из супермаркета с Воеводины. Солиднейшая фирма! Здесь подпись самого господина Томашевского. Требую экспертизы! Я как к мужчине к вам... Сынок! Не бери грех на душу – бери в белы рученьки...

Но молодому служаке хватает пока что для счастья новеньких погон, и память об уволенном товарище еще свежа в его солдатской голове.

А свет черных очей Натки уже точечным лучом устремляется на восторженного дурачка в белой рубашке с ярлычком на груди фирмы шоп-туров. Вроде бы жалким приживальщиком топчется он возле стойки таможенников, а за килограмм текстиля «при полной растаможке» получает от Натки полтора доллара...

Таможня позади. Одинаковые сумки, похожие на каменные глыбы для гигантской кладки, движутся по перрону, подпрыгивают на тележках, бьются на загорбках, виснут в руках.

Подбоченившись, Натка тоже тягает на согнутом локте увесистую сумку. На острие тарана именно она вламывается в тамбур вагона и далее. Скандалит. Схватывается с «паршивой интеллигенткой». Хорошеет в показной порочности – в черных блестящих лосинах с розами на бедрах и коленях, с грудями в эластике майки, будто надувными, со своей черной гривой. Она возвышается в словесной битве, а ученая соперница падает духом от сознания своей низости. Натка расчетливо добивает интеллигентку тем, что перед ее носом раскрывает коробку с набором французских помад. Попадается ученая дама на этой мишуре. Просит посмотреть. Спрашивает цену. Через минуту две бойцовские птицы уже дружески воркуют на тему мод.