Лимонов - Эммануэль Каррер

А вот и сама Татьяна: с чисто славянской, в меру наигранной экспансивностью она радостно устремляется навстречу двум чудесным детям. Уже немолодая, но все-таки моложе Лили Брик и несравненно лучше сохранившаяся. Вовремя эмигрировала, и стала во Франции одной из самых выдающихся красавиц двадцатых годов. Сигарета в мундштуке, прическа а-ля Луиза Брукс[20] – легкий налет эксцентричности в стиле времен Скотта Фитцджеральда и повального увлечения джазом. Вышла замуж за французского аристократа, муж погиб на фронте, следующий брак – с украинским предпринимателем Алексом Либерманом, с которым Татьяна уехала в Нью-Йорк, где он стал арт-директором издательского дома Conde Nast, или, проще говоря, журналов Vogue и Vanity Fair – если называть только флагманские корабли его флотилии. Находясь на этом командном посту тридцать лет, Алекс – не без помощи жены – создает и разрушает карьеры фотографов, манекенщиц и даже артистов, в принципе чужих в мире моды. Это они раскрутили Бродского, раскрывает Татьяна секрет, беседуя с молодой четой Лимоновых. Когда он покидал СССР, ему, бедняжке, хватило здравого смысла не уехать в Израиль, однако по чьему-то дурацкому совету он принял приглашение Университета Энн-Арбор, где рисковал похоронить себя заживо, затерявшись в толпе профессоров русской литературы в вязаных жилетах и с вечной трубкой в зубах, – жуткая судьба, из лап которой Либерманы буквально вырвали поэта, вернув его в Нью-Йорк и познакомив со своими друзьями. «И вот теперь вы видите…» – произнесла она, указывая на только что пришедшего Бродского: как всегда явившись позже всех, как всегда в поношенном пиджаке и мятых брюках, взлохмаченный, подчеркнуто рассеянный, однако внимательно слушающий, что говорит ему огромная, величественная девица, о которой Елена ему шепнула, что это манекенщица Верушка. Встретившись взглядом с хозяйкой дома, поэт, как элегию, посвящает ей улыбку, мягкую, одобрительную и слегка раболепную, отмечает жестокий Эдуард. Потом, узнав стоящих рядом с ней двух русских, он поднимает в их сторону бокал, словно говоря: «Удачи, дети мои, вы попали туда, куда нужно, теперь действуйте».

Они будут у всех на виду: Либерманы, как и в случае с Бродским, займутся их судьбой и введут в высший свет. Перспектива стать завсегдатаем этих великолепных интерьеров поколебала первый рефлекс Эдуарда предать этот мир огню и мечу. Контракт манекенщицы для Елены, публикация успешной книги для него, и злой гений капитан Левитин может отдыхать.

На самом деле поначалу казалось, что так все и будет. Либерманы обожают все русское, им нравится молодость и нахальство четы Лимоновых, они к ним привязались. В первые месяцы их приглашают и на другие вечеринки, не менее роскошные, где можно встретить Энди Уорхола, Сьюзен Сонтаг, Трумэна Капоте, не говоря уж о политиках всех мастей. Однажды Татьяна представила Елену великому фотографу Ричарду Аведону, который оставил ей свою карточку и разрешил звонить; в другой раз она познакомила ее с Сальвадором Дали, и тот на английском (почти таком же плохом, как и у Елены) объявил, что очарован ее «восхитительным маленьким скелетиком» (она и вправду стройна до худобы) и обещает сделать ее портрет, возможно, с Грейс Джонс. Как-то Либерманы увозят их с собой на уик-энд – на заднем сиденье, как детей, – в свое поместье в Коннектикуте. Зайдя в студию, где томная, склонная к депрессиям дочь Татьяны пытается овладеть писательским ремеслом, Эдуард задается недоуменным вопросом: какие книги могут родиться в подобной обстановке, комфортной и безмятежной, но, с его точки зрения, совершенно бесплодной? Чтобы написать что-то интересное, размышляет он, нужно сначала пережить что-то интересное, на собственной шкуре испытать несчастье, бедность, войну, но он остерегается высказать свою мысль, благоразумно восхищаясь пейзажем, убранством дома и поданным на завтрак вареньем. Они с Еленой – двое очаровательных русских, две хорошенькие домашние собачки, но выходить из этого амплуа пока рано: он это понял, позволив себе замечание, что Бродский вообще-то не чужд тщеславия, хотя любит играть роль человека не от мира сего. Татьяна остановила его реплику движением бровей: даже это показалось им неуместным.

Возвращаясь после уик-энда, Либерманы высаживают их возле их дома: Алекса забавляет, что они живут на одной улице – на Лексингтон-авеню: «Ну вот, оказывается, мы соседи», но только одни живут в пентхаусе на уровне Пятой авеню, а другие – в номере 233, в самом низу даунтауна. Между этими кварталами такая же разница, как в Париже между аристократической авеню Фош и Гут-Дор, районом, населенным арабами и африканцами. Пара богатых стариков хочет посмотреть, как живет пара молодых бедняков: они называют очаровательной крошечную комнатушку, окно которой выходит на мрачный двор, а в кухне и ванной кишмя кишат тараканы. Однако даже обидчивому Эдуарду их комментарии не кажутся неприличными. Скорее это попытка ободрить его и Елену, потому что Либерманы – по крайне мере, он – тоже знавали трудные времена, и Алекс кажется вполне искренним, когда замечает, возможно думая о приемной дочери: «Нормально, нормально, начинать нужно именно так. Когда ты молод, надо драться и голодать, иначе ничего не добьешься».

Несколько дней спустя он прислал им телевизор – это поможет быстрее выучить язык. Включив его, они увидели на экране Солженицына: в качестве гостя популярного talk show он читал Западу очередную нудную проповедь, бичуя язвы разлагающегося общества. С этим связано одно из лучших воспоминаний Эдуарда в его жизни: он трахнул Елену в зад прямо на глазах у бородатого пророка.

2

«Русское дело» – это еженедельник на русском языке, основанный в 1912 году, чуть раньше «Правды», на которую она похожа как две капли воды – и шрифтом, и макетом. Редакция занимает целый этаж обветшавшего строения по соседству с Бродвеем, и хотя до первого прихода туда это волшебное слово грело Эдуарду душу, в реальности район оказался похожим скорее на тихую улочку маленького украинского городка. Журналистское ремесло тоже казалось ему привлекательным, он вспоминал Хемингуэя, Генри Миллера, Джека Лондона, которые с этого начинали, но, как его предупреждал Бродский, говорить о настоящей журналистике на страницах «Русского дела» вряд ли стоило. Его работа состояла в переводе статей из нью-йоркской прессы и их адаптации для русского читателя, который не был особо заинтересован в свежих новостях, поскольку получал их по подписке, с трехдневным опозданием. Кроме этих новостных эрзацев, в газете печатаются: нескончаемый роман с продолжением под названием «Замок принцессы Тамары», кулинарные рецепты, которые сводятся к бесконечным вариациям на тему каши, и, наконец, письма или статьи (четко разграничить почти невозможно) графоманов-антикоммунистов. Редакторы – сплошь старые евреи в подтяжках, едва говорящие по-английски, хотя в стране живут уже по полвека: большинство эмигрировали сразу после 1917 года, а самый старший помнил, как редакцию, еще до революции, посещал сам Троцкий. Лев Давидович рассказывал этот дед всякому, кто готов был слушать, – жил в Бронксе, экономил на всем, читал лекции о мировой революции перед пустым залом. Официанты в маленьких ресторанчиках, где он питался, терпеть его не могли, потому что он считал, что давать чаевые – это значит оскорблять их человеческое достоинство. В 1917-м он купил в рассрочку на 200 долларов мебели, а потом исчез, не оставив адреса, и когда кредиторы наконец его отыскали, он уже командовал армией самой большой страны в мире.