Глазами клоуна - Генрих Белль

- Прости меня, - сказал я, убедившись, что приступ зевоты на время прошел. - Ну и что говорит Геннехольм?

Отец был обижен. Это случается с ним каждый раз, когда в его присутствии дают себе волю; моя зевота, таким образом, огорчала его не в частном, а в общем плане. Он покачал головой так же, как и над тарелкой моего варева из фасоли.

- Геннехольм с большим интересом наблюдает за твоим ростом, он к тебе очень благоволит.

- У гомосексуалистов всегда теплится надежда, - сказал я. - Это народ цепкий.

- Перестань! - резко оборвал меня отец. - Радуйся, что у тебя есть такой влиятельный и знающий доброжелатель.

- Я вне себя от счастья, - сказал я.

- Однако все то, что ты создал до сих пор, вызывает у него весьма серьезные возражения. Ты должен изжить все, что идет от Пьеро; и хотя у тебя есть данные стать Арлекином, на это не стоит размениваться... ну, а как клоун ты никуда не годишься. По его мнению, единственно правильный путь для тебя - решительный переход к пантомиме... Ты слушаешь? - С каждой минутой его голос становился все резче.

- Говори, говори, - ответил я, - я слышу каждое твое слово, каждое твое мудрое и веское слово; Не обращай внимания, что я закрыл глаза. - Пока он цитировал Геннехольма, я закрыл глаза. Это подействовало на меня успокаивающе и освободило от необходимости созерцать темно-коричневый комод, который стоял у стены позади отца. Комод был отвратительный и чем-то напоминал школу: темно-коричневый с черными ручками и со светло-желтыми инкрустациями на верхней кромке. Он перешел к нам из дома Деркумов.

- Говори, - сказал я, - продолжай. - Я смертельно устал, у меня болел живот, болела голова, и я стоял в такой напряженной позе за креслом, что колено мое начало еще больше опухать. Плотно прикрыв веки, я видел свое лицо, так хорошо изученное мной за тысячи часов упражнений перед зеркалом: лицо мое, покрытое белым гримом, было совершенно неподвижно, даже ресницы и брови были неподвижны, жили только глаза; медленно поворачивая их из стороны в сторону, словно испуганный кролик, я достигал определенного эффекта, и критики типа Геннехольма писали, что я обладаю "поразительной способностью изображать звериную тоску". Теперь я был мертв; на много тысяч часов заперт наедине с собственным лицом... И уже не мог спастись, погрузив свой взгляд в глаза Марии.

- Говори же, - сказал я.

- Он советует послать тебя к кому-либо из лучших педагогов. На год, на два, может быть, только на полгода. Геннехольм считает, что ты должен сконцентрироваться на чем-то одном - учиться и достичь такой степени самосознания, чтобы опять вернуть себе непосредственность. Ну а главное это тренировка, тренировка и еще раз тренировка и... Ты меня слушаешь? Его голос звучал, слава богу, мягче.

- Да, - сказал я.

- И я готов предоставить тебе средства.

Мне казалось, что мое колено стало толстым и круглым, как газовый баллон. Не подымая век, я, как слепой, нащупал кресло, сел в него, ощупью разыскал на столе сигареты. Отец издал крик ужаса. Я настолько хорошо изображаю слепых, что все думают, будто я действительно ослеп. Я сам поверил в свою слепоту, может быть, я так и останусь слепым? Я изображал не слепого, а человека, только что потерявшего зрение. И когда мне удалось наконец сунуть в рот сигарету, я ощутил пламя отцовской зажигалки и почувствовал, как сильно дрожит его рука.

- Ганс, - воскликнул он с испугом, - ты болен?

- Да, - сказал я тихо, раскурил сигарету и сделал глубокую затяжку, - я смертельно болен, но не слеп. У меня болит живот, болит голова, болит колено, и моя меланхолия растет как на дрожжах... Но самое скверное - это то, что Геннехольм прав, он прав этак процентов на девяносто пять; я знаю и знаю даже, что он еще говорил. Он упоминал Клейста?

- Да, - ответил отец.

- Говорил, что сперва я должен почувствовать себя опустошенным, потерять свою душу, с тем чтобы потом обрести ее вновь? Говорил?

- Да, - сказал отец, - откуда ты знаешь?

- О боже, - ответил я. - Я ведь изучил все его теории и знаю, где он их позаимствовал. Но я вовсе не хочу терять душу, я хочу получить ее обратно.

- Ты ее потерял?

- Да.

- Где она?

- В Риме, - ответил я, открыл глаза и засмеялся.

Отец действительно натерпелся страху, побледнел как полотно и сразу постарел. Он тоже засмеялся, с облегчением, но сердито.

- Скверный мальчишка! - сказал он. - Стало быть, ты все это разыграл?

- К сожалению, далеко не все и не очень удачно. Геннехольм сказал бы, что я не преодолел натурализм... и он был бы прав. Гомосексуалисты большей частью правы, у них сверхъестественная интуиция... зато все остальное отсутствует. Спасибо и на том.

- Скверный мальчишка! - повторил отец. - Тебе удалось меня провести.

- Нет, - сказал я, - нет, я провел тебя не больше, чем настоящий слепой. Поверь, совсем не обязательно шарить руками и хвататься за стенки. Есть слепые, которые играют слепых, хотя они и впрямь слепые. Хочешь, я проковыляю сейчас до двери так, что ты закричишь от боли и жалости и кинешься звонить врачу, самому лучшему в мире хирургу, Фретцеру? Хочешь? Я уже поднялся.

- Оставь эти штуки, - сказал отец с мучительной гримасой.

Я снова сел.

- Но и ты тоже садись, пожалуйста, - сказал я, - прошу тебя, ты все время стоишь, и это действует мне на нервы.

Он сел, налил себе стакан минеральной воды и посмотрел на меня в замешательстве.

- Тебя не поймешь, - сказал он. - А я хочу получить вразумительный ответ. Я готов оплатить твое ученье, куда бы ты ни поехал: в Лондон, в Париж, в Брюссель. Надо выбрать самое лучшее.

- Нет, - сказал я устало, - совсем не надо. Ученье мне уже не поможет. Я должен работать. Я учился и в тринадцать лет, и в четырнадцать - до двадцати одного. Только вы этого не замечали. Если Геннехольм считает, что мне надо еще чему-то учиться, - он глупее, чем я ожидал.

- Он профессионал, - сказал отец, - самый лучший из всех, кого я знаю.

- Да и лучший из всех, какие у нас вообще имеются, - ответил я. - Но он профессионал и ничего больше; он неплохо знает театр: трагедию, комедию, комедию масок, пантомиму. Но посмотри, к чему приводят его собственные попытки лицедействовать - ни с того ни с сего он появляется в лиловых рубашках с черным шелковым бантом. Любой дилетант сгорел бы со стыда. Дух критиканства не самое худшее в критиках, ужасно то, что они так некритичны к самим себе и начисто лишены чувства юмора. Ну, конечно, это его профессия... но если он думает, что после шести лет работы на сцене мне следует снова сесть за парту... Какая чушь!

- Стало быть, тебе не нужны деньги? - спросил отец.

В его голосе я уловил нотку облегчения, и это заставило меня насторожиться.

- Напротив, - сказал я, - мне необходимы деньги.

- Что же ты намерен предпринять? Хочешь выступать вопреки всему?

- Вопреки чему? - спросил я.

- Ну, ты ведь знаешь, - сказал он смущенно, - что о тебе пишут.

- А что обо мне пишут? - спросил я. - Вот уже три месяца, как я выступаю только в провинции.

- Мне подобрали все рецензии, - сказал он, - мы с Геннехольмом их проштудировали.

- К дьяволу! - сказал я. - Сколько ты ему заплатил?

Отец покраснел.

- Оставь, - сказал он, - итак, что ты намерен предпринять?

- Репетировать, - сказал я, - работать полгода, год, сам не знаю сколько.

- Где?

- Здесь. Где же еще?

Ему стоило усилий не выдать своей тревоги.

- Я не буду вам в тягость и не стану вас компрометировать; даже на ваши "журфиксы" не покажу носа, - сказал я.

Он покраснел. Несколько раз я являлся к ним на "журфиксы", как явился бы любой посторонний, а не в семейном порядке, так сказать. Я пил коктейли, ел маслины, пил чай, а перед уходом набивал себе карманы сигаретами столь демонстративно, что лакеи краснели и отворачивались.

- Ах, - только и сказал отец. Он повернулся в кресле. Я видел, что ему хочется встать и подойти к окну. Но он только потупил глаза и сказал:

- Предпочитаю, чтобы ты избрал более надежный путь, тот, который рекомендует Геннехольм. Мне трудно субсидировать заведомо неверное предприятие. Но разве у тебя нет сбережений? Ты ведь, по-моему, совсем неплохо зарабатывал все эти годы?

- У меня нет никаких сбережений, - сказал я, - весь мой капитал - одна марка, одна-единственная. - Я вынул из кармана марку и показал отцу. Он и впрямь нагнулся и начал ее рассматривать, словно какое-то диковинное насекомое.

- С трудом верится, - сказал он, - во всяком случае, не я воспитал тебя мотом. Какую примерно сумму ты хотел бы иметь ежемесячно, на что ты рассчитываешь?

Сердце у меня забилось сильней. Я не предполагал, что он захочет мне помочь в такой прямой форме. Я задумался. Мне надо не так уж мало и не так уж много - столько, чтобы хватило на жизнь, но я не имел понятия, ни малейшего понятия, какая это сумма. Электричество, телефон, что-то будет уходить на еду... От волнения меня прошиб пот.

- Прежде всего, - сказал я, - мне нужен толстый резиновый мат размером с эту комнату, семь метров на пять, ты можешь раздобыть его на ваших рейнских шинных заводах со скидкой.