Святослав. Болгария - Валентин Гнатюк

– Отчего ж непременно на Дунай, там ведь земля Болгарская, отчего в Киеве тебе не сидится? – с заметной досадой спросила Ольга.

– Мне надо быть там, мамо, – вздохнул Святослав, а про себя помыслил: «Как тебе объяснить, что не Болгария мне нужна, а ту опасность упредить надобно, которая от любой тебе Цареградщины змеёй коварной на Русь ползёт! Как рассказать тебе, родная, что чёрные служители немецкие да византийские, вкруг тебя вертящиеся, опаснее гоплитов железных! Что поведать, ежели спросят в Ирии отец мой Ингард, и дед Ольг, и волхвы Велесдар с Избором, и другие предки славные, всё ли я сделал, чтоб защитить Русь от угрозы страшной, что им ответствовать? Вернул ли я земли Русколани Великой их потомкам? Пошёл ли Тропой Трояновой за валы Дунайские, где предки наши борусы супротив римлян насмерть стояли? Как мне о том сказать, коли разумом твоим попины вражеские завладели?» – ещё раз тяжко вздохнул князь и молвил матери: – На Дунае торжища великие раскинулись, туда всякие товары идут из Колхиды, Киева, с земель бывшей Хазарщины, от койсогов с ясами. И фряги ко мне приходят, и варяги, и армяне. Там – середина земли моей, куда все блага стекаются: от греков – паволоки, золото, вино, разные овощи, от чехов и угров – серебро и кони, а из Руси – меха, воск, мёд и челядь. Там я полновластный князь, а здесь – только сын твой… Не любо мне жить в Киеве.

– Побудь со мной, – взмолилась Ольга, высвободила из мехов руки и сжала грубые пальцы сына в своих мягких ладонях. – За весь век я только и видала тебя, пока ты в детской сорочке бегал, а как сел на коня, так и сгинул с глаз!

– Не могу, мамо, Зворыка один на Дунае остался с силами малыми, – промолвил Святослав, не переставая хмуриться. А про себя отметил, что руки матери совсем не горячие, жара у неё нет. Знать, не хворь в постель уложила, а желание задержать его отъезд. С чего бы это? Мать давно не говорила с ним таким просительным тоном. Эх, кабы не вилось подле неё вороньё черноризное, так признался бы ей Святослав, что не паволоки, золото, вино да прочие богатства, текущие через земли болгарские, заставляют его торопиться с походом, а желание поскорее укрепиться на земле древней Русколани Дунайской. Чтоб, как прежде, стала она твердыней надёжной на пути врагов разных, а особенно на пути проникновения на Русь-матушку заразы византийской, что страшнее любых воинских тем, потому как невидима она, та опасность, и меч супротив неё бессилен, как вилы супротив воды. Но не мог того матери сказать Святослав и лишь хмурил чело да время от времени нетерпеливо вздыхал.

А Ольга с тоской глядела на сына. Стать и плечи так же могучи, но не исходит от них прежней радостной силы. Очи холодные, голос ровный, бесстрастный, будто не его вовсе. «Что с тобой, сынок? Что творится в твоей душе, расскажи мне, родной, как бывало в детстве!» – хотелось сказать Ольге. Но она промолчала, поскольку наперёд знала, что ничего не скажет ей гордый сын. Та трещина, что давно пролегла между ними, после смерти тайной жены Святослава превратилась в неодолимую пропасть. Сын вовсе перестал глядеть на женщин, казалось, его душу навсегда покинула любовь и нежность. Он больше не целовал руки матери, не обнимал, не говорил утешающих речей. Да и ей трудно было сказать ему обычное ласковое слово. Ноющая боль сжала сердце, Ольге стало в самом деле труднее дышать, и вместо слов любви из души выплеснулись слова обиды:

– Что ж ты, не видишь… кончина моя близка, а ты бежишь от меня, как… – Она запнулась, ком в горле перекрыл ход словам, а из очей на расшитую подушку скатилась горькая слеза. – Уж погоди, недолго осталось!.. – Беззвучные слёзы закапали чаще. – Похоронишь меня, тогда иди куда хочешь…

– Ладно, мамо, я останусь, – всё тем же чужим голосом промолвил Святослав. Осторожно, но решительно высвободил пальцы из рук матери, встал и вышел из светлицы.

Ольга от обиды на сына, на себя и весь свет безутешно разрыдалась. «Как же так, – вопрошала саму себя, – он же у меня один, отчего такой холод? Почему на всю мою заботу никакой благодарности, он ведь так любил меня в детстве, до пяти лет иначе как „мамочкой“ не называл, а теперь – совсем чужой…»

Прошло несколько дней. Святослав был как на иголках. И не только стремление помочь Зворыке было причиной нетерпения князя. Он привык действовать стремительно, наносить удар в нужном месте, а если упустить этот час, то там, где можно было справиться с ворогом одной тьмою, позже не добиться победы и десятью. Да и сроки похода узкие, конницей-то ещё ничего, а не успеют выйти лодьи от Купалина до Перунова дня, жди потом целый год. Видя, что состояние матери не вызывает опасений, он велел выступать в поход.

Отец Алексис ещё находился в своей уютной большой постели, прикрытой полушатром из синего шёлка, когда за дверью послышались голоса и, оттолкнув упрямого слугу, который не осмеливался потревожить сон преподобного, в светлицу почти вбежал взволнованный монах Димитрос, который заменил погибшего в лесу от волков Софрония. Вместо приветствия телохранитель выдохнул краткое:

– Он выступил!

Сон мигом покинул расслабленное тело священника. Словно подброшенный невидимой катапультой, он с неимоверной скоростью вскочил на ноги. Предупредительный слуга тут же набросил на плечи преподобного мягкий бархатный халат.

– Когда?

– Сегодня перед рассветом…

Алексис забегал по комнате, что делал только в моменты крайнего душевного волнения. Потом шикнул на слугу, и тот испуганным ужом проскользнул в приоткрытую тяжёлую дверь, плотно притворив её за собою.

– Если войско не остановить, то всё, чего достигло посольство епископа Евхаитского в Болгарии, может потерять смысл, – вслух рассуждал Алексис, продолжая нервно расхаживать по своей спальне. – А железная армада Русского Барса появится у самых границ империи… Да он в любой момент расправится с ней, как ястреб с курицей!..

«Тогда и со мной тоже расправятся», – подумал уже про себя Алексис, сев и тут же вскочив с шёлковых подушек, набитых мягчайшим лебяжьим пухом. Он остановился, с усилием провёл рукой по лицу, как будто хотел стереть с него незримую пелену опасности. Зрачки его стали неподвижными, а тело замерло, словно прислушивался к зреющей внутри мысли.

– Что ж, – наконец процедил он сквозь зубы. И, уставившись на Димитроса жгучим пылающим взором, разом выдохнул: – Остаётся только один способ вернуть Святослава в Киев…

Прошло два дня после выхода дружины. Ночью воины отдыхали. А наутро третьего дня прискакали на взмыленных конях гонцы с вестью, что мать Ольга находится при смерти. Князь вначале не поверил известию, думая, что мать снова больше представляется больною, как было при его отъезде. Но, расспросив молодого гонца Мстислава, которого хорошо знал, понял, что с матерью действительно худо.

– Княгиня пресветлая совсем без памяти лежит, не ест, не пьёт, в бреду горячечном тебя, княже, зовет часто, а то и вовсе непонятное речёт, такой её никогда не видывали! – частил взволнованный гонец.

Святослав вскочил на коня и, разделив войско, велел одной части с припасами идти в Болгарию, а остальным возвращаться. В сопровождении десятка охоронцев князь впереди всех вихрем помчался в Киев.

После того как Святослав ушёл в поход, Ольга полежала ещё некоторое время хмурая и неразговорчивая, а затем встала, чтоб спуститься в молитвенную комнату, зная, что отец Марк без неё не станет начинать утреннюю службу. Да и хотелось поделиться своим горем с отцом Алексисом. Но едва княгиня успела умыться и одеться с помощью теремных девиц, ворча на их нерасторопность, как преподобный явился сам. Он был учтив и внимателен. Сообщил, что нынче вместо отца Марка сам проведёт службу. Слова и тон речи священника, их обволакивающая мелодичность, как всегда, успокаивали Ольгу. Алексис сопроводил княгиню на молитву, где её уже дожидались греческие девы, Пётр Кандыба и несколько иных теремных начальников и родственников, с которыми Ольга обычно молилась.

Затем княгиня с духовником спустились в трапезную и подошли к столу, который отец Алексис привычно осенил крестным знамением и быстрой скороговоркой прочёл соответствующую молитву. Перекрестившись вслед за священником, княгиня мановением руки пригласила садиться, и он опустился на застеленную мягкими восточными коврами лаву, а Ольга в своё лёгкое резное кресло напротив.

После обеда княгиня почувствовала недомогание, а к вечеру совсем слегла. Состояние её стало ухудшаться с каждым часом. Византийские священнослужители во главе с отцом Алексисом правили службы и беспрестанно читали молебны о здравии. Но связь Ольги с окружающим миром становилась всё тоньше, ещё недавно грозная повелительница, она всё чаще оказывалась во власти горячечного бреда, каких-то отрывков из прожитой жизни, неясных расплывчатых видений. Время от времени она видела подле себя то Алексиса, то предыдущего духовника, то императора Константина. Явь мешалась с Навью и теряла чёткие границы. Было жарко, мутило, пищу она уже не принимала.