Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

Если первый экспериментировал с демократией, то другой экспериментировал над ней, как сумасшедший вивисектор. В некоторых отношениях Гитлер был более стеснен в своих действиях в 1933 г., чем Рузвельт. Например, он не осмелился освободить Германию от золотого стандарта, поскольку немцы боялись инфляции еще больше французов. Ему была нужна тотемная ценность золота как показатель дисциплины. Огромная задолженность немецкого государства означала также, что любое обесценивание марки приведет попросту к увеличению долгового бремени, поскольку долг исчислялся в долларах, фунтах стерлингов и франках. И это могло бы действительно привести к отказу от выплаты долга, на что Гитлер в 1933 г. еще не мог решиться.

Зато он мог сделать другое: поставить перед своим режимом задачу восстановить внутреннюю экономику за счет контроля капитала и цен, централизации государственных расходов, программы перевооружения и массового усиления политической пропаганды. Иными словами, он сделал ставку на принудительную власть государства, чтобы Германия и сам он остались на плаву. Это было экспериментом лишь в том смысле, что позволяло проверить на прочность представление о том, что диктатура может использовать силу для решения любой задачи и адаптации к любой ситуации. Конечно, Гитлер сохранял за собой возможность менять мнение, быть капризным, непредсказуемым, безрассудным, ужасным и безумным. В этом смысле он не загнал себя в угол. Но он отрезал все возможности заниматься политикой помимо той, что он выбрал. Он не смог бы экспериментировать с демократией, даже если бы захотел. Его форма диктатуры была ставкой, которую нельзя отменить.

Рузвельт же был полной ему противоположностью, и именно по этой причине его правление на самом деле вообще не было диктатурой. Американское государство в 1933 г. обладало лишь ограниченной способностью к принуждению, а федеральная система налагала значительные ограничения на то, что мог сделать президент, кем бы он ни был. Даже если бы он захотел, Рузвельт просто не смог бы навязать свою политическую волю стране. Он так и не получил тех чрезвычайных полномочий, о которых говорил в своей инаугурационной речи, и не совсем ясно, надеялся ли он вообще их получить (см.: [Badger, 2009]). Зато он нашел свой путь в джунглях демократической политики, который проложил благодаря уговорам, лести, угрозам и шарму. В этом он, как выяснилось, был настоящим гением. В 1933 г. он смог сделать то, что для Гитлера было невозможно, – снять США с золотого крючка. Но он не мог связать страну с тем или иным курсом, которому она следовала бы, что бы ни случилось. Экспериментирование в его версии требовало, чтобы свои исполнительные полномочия он использовал ради сохранения открытого горизонта.

С подходом Рузвельта было связано множество краткосрочных рисков. Он распределял свои ставки, как это делает казино, и был готов понести определенные убытки. Гитлер же все ставил на красное, как заядлый игрок. В конечном счете казино выигрывает у отдельного игрока, поскольку оно может пережить более длинную полосу неудач. Но этим предполагается, что у казино больше ресурсов, что не всегда так, особенно в непредсказуемом мире международной политики. Любая демократия, предполагающая, что она всегда сможет пережить полосу неудач, возможно, искушает судьбу.

Годом ранее, 4 июня 1932 г., в своей передовице «Мир в растерянности» «The Economist» предложил другой образ возможной в будущем ситуации. В настоящее время демократия не знала, что делать. Однако

…Вполне может быть, что после болезненного междуцарствия, когда концепциям гитлеризма, «авторитета» и всем остальным обманчивым панацеям неразумия и истерии, порожденным кризисом, следует дать возможность проявить себя – подобно попавшим в кровь инфекциям, которые развиваются до тех пор, пока фагоциты не получат достаточного стимулирования, – страны смогут поставить у руля избранных представителей, которые также способны сделать мир безопасным, но не для героев, а для «обычного экономического человека»[32].

Оглядываясь в прошлое, можно сказать, что в конечном счете «The Economist» оказался прав. Гитлеризм выпал из системы, показав, на что он способен. Демократия в итоге оказалась слишком сильной, а для обычных граждан она была намного большим благом. Но есть два недоразумения с этим образом. Во-первых, он дает ложную надежду на то, что демократия, пережив авторитарные режимы, однажды докажет свою истинную ценность, обогнав и побив их в их собственной игре. Но это значит, что мы требуем от демократий слишком многого. Во-вторых, посылка, скрывающаяся в этой метафоре, все еще слишком фаталистична. У тела не всегда есть время нанести ответный удар. Иногда побеждает инфекция. И даже когда тело берет верх, ожидание того, когда болезнь себя изживет, может нанести серьезный ущерб. После такого опыта тело не всегда становится сильнее. Если бы авторам этой передовицы из «The Economist», написанной в 1932 г., сказали, что болезнь продлится до 1945 г., они, возможно, были бы не столь уверены в перспективах демократии.

Глава III

1947: Новая попытка

Кризис

В конце 1947 г. Уинстон Черчилль сделал замечание, которое впоследствии стало, возможно, самой цитируемой в XX в. максимой о демократии. 11 ноября он заявил палате общин, что «демократия – наихудшая форма правления, за исключением всех остальных, которые пробовались время от времени»[33]. Изречение Черчилля сегодня настолько известно, что превратилось в своего рода клише, главное клише о демократии в кризисной ситуации.

Тех, кто тогда услышал его в первый раз, можно простить, если они не совсем поняли его смысл. Оно прозвучало на дебатах 1947 г. по Закону о парламенте, который был внесен британским лейбористским правительством, чтобы ускорить работу палаты лордов и помешать ей задерживать важные законопроекты (в частности, правительство имело в виду законопроект по национализации британской сталелитейной промышленности). Черчилль, находящийся в оппозиции, был абсолютно против этих махинаций с конституцией. Он видел в них признак нетерпимости к природе демократической политики, нацеленной на решение вопросов ad hoc. Он желал напомнить своей аудитории, что демократия является неуклюжим и зачастую медлительным способом организации внутренних дел государства. И это была цена, которую надо платить, чтобы избежать альтернатив, более эффективных, но и более деструктивных, когда в них что-то ломается.

Черчилль пытался выступить с разумной речью: он был за демократический прагматизм и против грандиозных планов тех, кого называл «суперменами и суперпланировщиками». Однако речь, в которой было высказано вышеупомянутое замечание, оказалась не слишком разумной. В ней было немало резких выпадов, свойственных риторике Черчилля. Довольно-таки скромные планы лейбористов касательно палаты лордов он принял за доказательство того, что «мы в этой стране практически приблизились к <…> диктатуре, хотя и без ее эффективности или ее преступлений». Он обвинил своих оппонентов в том, что своей некомпетентностью и нетерпением они