Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Самым лучшим мерилом для ума человека может служить то, каким образом человек рассказывает о сколько-нибудь сложном происшествии, очевидцем которого он был. Какую картину, образы он рисует при этом: что жизненно и останется вечно, что не имеет существенного значения и, следовательно, должно быть отброшено, где истинное начало, истинное следствие и конец? Чтобы обнять все это, человек должен пустить в ход всю силу своей прозорливости. Он должен понимать вещи. Достоинство его рассказа будет находиться в соответствии с глубиной его понимания. Таким образом, следует испытывать человека. Умеет ли он схватить сходство, действует ли его зиждительный дух успешно в этом хаосе, превращает ли он беспорядок в порядок? Может ли человек сказать: «Fiat lux» («Да будет свет!») – и из хаоса действительно создать мир? Да, он совершит все это именно в меру того света, который носит в себе.

Итак, мы можем действительно снова повторить: в портретном искусстве, как я называю его, обрисовке людей – вот в чем Шекспир велик. Но в этом именно искусстве и сказывается решительным образом все величие человека. Спокойная творческая проницательность Шекспира не имеет ничего подобного себе. Предмет, на который он обращает свой взор, раскрывает перед ним не ту или другую свою сторону, но самое сердце, тайну своего происхождения. Он раскрывает перед ним, как бы пронизанный светом, так что великий поэт вполне различает всю его внутреннюю структуру.

Мы сказали, что Шекспир обладает творческой проницательностью. Действительно, что такое поэтическое творчество, как не проникновение в самую суть вещей? Слово, долженствующее описать предмет, приходит само собою при таком ясном напряженном созерцании. И не обнаруживаются ли при этом также вся нравственная сторона Шекспира, его смелость, прямота, терпимость, правдивость, вся его победоносная сила и величие, которые торжествуют, несмотря на массу затруднений? Он велик, как мир! Это не кривое, жалкое, выпуклое или вогнутое зеркало, наделяющее все отражаемые предметы своими собственными выпуклостями и вогнутостями. Нет, это – совершенно ровное зеркало, то есть, если вы правильно поймете мою мысль, это человек, правдиво относящийся ко всем вещам, людям, – добрый человек.

Поистине величественно зрелище того, как эта великая душа умеет понять всякого рода людей, предметы, – Фальстафа, Отелло, Юлия, Кориолана и с какой закругленной полнотой рисует их нам. Это действительно душа любящая, правдивая, одинаково братская всем. «Новый Органон» и весь ум, какой вы находите у Бэкона, – совершенно второстепенного достоинства. Каким-то земным, материальным, бедным представляется он в сравнении с умом Шекспира. Находят, что, строго говоря, среди людей современной эпохи никто не обладает умом подобного рода. Один только Гете за все послешекспировское время напоминает мне его. Он также, можно сказать, видел предметы. К нему вы можете применить то, что он говорит относительно Шекспира: «Его действующие лица подобны часам с крышками из прозрачного кристалла. Они показывают вам час, как и другие часы; но вместе с тем в них виден также вполне и внутренний механизм».

Прозревающий глаз! Такой именно глаз раскрывает внутреннюю гармонию вещей: он открывает то, к чему стремилась природа, музыкальную идею, которую природа облекает в нередко грубые формы. Должна же была природа иметь что-либо в виду. Прозревающий глаз может распознавать это «что-либо». Неужели все это – лишь низкие, жалкие предметы? Вы можете смеяться над ними, оплакивать их, тем или другим образом симпатизировать им, в худшем случае молчать о них, отворачивать от них свое лицо и лицо других, пока не наступит время для их действительного уничтожения и исчезновения! В сущности, главный дар поэта, как и всякого человека вообще, заключается в сильном уме. Человек будет поэтом, раз он имеет ум, – поэтом-писателем. Или же, если он не обладает словом, что, быть может, и к лучшему, то поэтом-деятелем. Будет ли он вообще писать, и если будет, то в прозе или стихах, – все это зависит от разных случайностей, и кто знает, от каких иногда чрезвычайно пустых случайностей, от того, быть может, учили ли его в детстве пению! Но способность, благодаря которой он может распознавать внутреннюю суть вещей и гармонию, присущую им (ибо всякий существующий предмет носит внутри гармонию или иначе он не мог бы поддерживать своей связности и своего существования), есть не результат привычек и случайностей. Это дар самой природы, главное орудие человека-героя, в каких бы сферах он ни действовал.

Поэту, как и всякому другому человеку, мы скажем прежде всего: смотри. Если вы не способны к этому, то совершенно бесполезно упорствовать в поиске рифм, звонких и чувствительных окончаний, противопоставлять их и называть себя поэтом. Это совершенно безнадежное для вас дело. Если же вы можете, тогда вы имеете все шансы стать поэтом, в прозе или стихах, в поступках или размышлениях.

Один суровый старик, школьный учитель, имел обыкновение спрашивать, когда к нему приводили нового ученика: «Но уверены ли вы, что он не олух?» Да, действительно, отчего бы не ставить подобного вопроса относительно всякого человека, предназначаемого для какого бы то ни было дела, и не ограничиться лишь таким единственно необходимым вопросом: «Уверены ли вы, что он не олух?» В этом мире только олухи обречены всецело на фатальную судьбу.

Ибо действительно, утверждаю я, степень прозорливости, присущей человеку, составляет настоящее мерило самого человека. Если бы мне предложили определить дарование Шекспира, я сказал бы, что это высочайшая степень ума, и полагал бы, что этим я сказал все. Что такое действительно способность? Мы говорим о разных способностях, как о различных свойствах, существующих независимо от других, как будто бы ум, воображение, фантазия все равно что рука, нога, кисть и т. д. Это – величайшее заблуждение. Затем нам говорят также об «умственной природе» человека и его «нравственной природе», как будто это – вещи разделимые, существующие отдельно одна от другой. Конечно, несовершенство языка, быть может, по необходимости заставляет нас прибегать к такого рода выражениям. Мы должны так выражаться, если хотим вообще говорить.

Но слова, во всяком случае, не должны превращаться в самые предметы. Мне кажется, что наше понимание вследствие этого сильно извращается. Мы должны знать и никогда не упускать из виду, что такие расчленения, в сущности, одни только названия; духовная природа человека, жизненная сила, пребывающая в нем, по существу, едина и неделима. Так называемые нами воображение, фантазия, понимание и т. п. – суть лишь различные проявления одной и той же силы прозрения, все они неразрывно соединены одна с другой, по своим признакам родственны друг другу. Раз нам известна одна из них, мы можем знать и все прочие. Даже самая нравственность, то, что мы называем нравственной стороной человека, разве это не другая лишь сторона той же единой жизненной силы, благодаря которой человек существует и действует? Все, что человек делает, представляет выражение его единого внутреннего облика. Вы можете судить о том, как человек станет сражаться, по тому, как он поет. Смелость или недостаток смелости обнаруживаются в слове, которое он произносит, мнении, которого он придерживается, не в меньшей степени, чем в ударе, который он наносит. Они – единое целое, и он осуществляет вовне свое цельное «я» всевозможными путями.

Человек, лишившись рук, продолжает, однако, пользоваться ногами и двигаться. Но без нравственности, заметьте, для него ум был бы невозможен: совершенно безнравственный человек не может знать решительно ничего! Чтобы знать что-либо в истинном смысле этого слова, человек должен прежде всего любить предмет своего знания, симпатизировать ему, то есть он должен быть в добрых отношениях с ним. Если в человеке нет достаточно правдивости, чтобы попирать свой собственный эгоизм, если в нем нет достаточно мужества, чтобы во всяком данном случае встречать лицом к лицу грозную истину, то как же он может знать что бы то ни было? Его добродетели, все его добродетели, так или иначе, запечатлеваются на его знании. Для человека низкого, самолюбивого, малодушного природа с ее истиною навсегда останется запечатанной книгой: все, что такой человек может знать о природе, – пошло, поверхностно, ничтожно. Все его знание отвечает лишь потребностям минуты.