Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Но во всяком случае, человек и его дело измеряются не тем, что называется их влиянием на мир, не тем, как мы судим об этом влиянии. Влияние? Воздействие? Польза? Пусть человек делает свое дело. Результат же составляет предмет заботы иного деятеля. Последствия обнаружатся, а как скажутся они – в виде ли тронов халифов, арабских завоеваний, которыми «заполняются все утренние и вечерние газеты» и все истории, представляющие, в сущности, те же дистиллированные газеты, или же вовсе не в таком виде, – что в том? Не это составляет действительные последствия того или иного дела!

Арабский халиф если и значил что-либо, то лишь постольку, поскольку он сделал что-нибудь. Если великое дело человечества и работа человека здесь, на земле, ничего не выиграли от арабского халифа, в таком случае совершенно не важно, как часто он обнажал свои сабли, какую захватывал добычу, насколько основательно набил свои карманы золотыми монетами, какое смятение и шум произвел в этом мире. Он был всего лишь медь звенящая, пустота и ничтожество, в сущности, его даже вовсе не было. Воздадим же еще раз хвалу великому царству молчания, этому беспредельному богатству, которым мы не можем позвякивать в своих карманах, которого мы не высчитываем перед людьми и не выставляем напоказ! Молчание, быть может, самое полезное из всего, что каждому из нас остается делать в эти чересчур звонкие времена.

Как Данте был послан в наш мир, чтобы воплотить в музыкальной форме религию Средних веков, религию нашей современной Европы, ее внутреннюю жизнь, так Шекспир явился для того, чтобы воплотить внешнюю жизнь Европы того времени с ее рыцарством, утонченностями, весельем, честолюбием. Воплотить, одним словом, то, как люди практически тогда думали и действовали, как практически они относились тогда к миру. И если мы, руководствуясь Гомером, можем в настоящее время воспроизвести себе Древнюю Грецию, то наши потомки, руководствуясь Шекспиром и Данте, по прошествии целых тысячелетий все еще в состоянии будут отчетливо представить себе, какова была наша современная Европа по своим верованиям и в своей действительной жизни.

Данте нам дал веру или душу. Шекспир не менее величественным образом дал нам практику или тело. Это последнее нам также необходимо иметь. С этой-то целью и был послан человек – человек Шекспир. Когда рыцарский склад жизни достиг своего крайнего предела, наступил уже перелом, и за ним должно было последовать более или менее быстрое разрушение (как мы и теперь повсюду видим), тогда, и только тогда, послан был этот другой властный поэт со своим проницательным взором, неизменным певучим голосом, чтобы воспринять в себя эту жизнь и запечатлеть ее в надолго неизгладимых образах. Перед нами два необычайно одаренных человека. Данте – глубокий, пламенный, как огонь в центре мира. Шекспир – всеобъемлющий, спокойный, всепроникающий, как солнце, вышний свет мира. Италия произвела один мировой голос, Англии выпала честь произвести другой.

Довольно странно, как благодаря одной лишь случайности этот человек появился среди нас. Шекспир обладал таким величием, спокойствием, цельностью и уравновешенностью, что мы, быть может, никогда не услышали бы о нем как о поэте, если бы уорвикский сквайр не вздумал преследовать его за охоту на своей земле! Лес и небо, деревенская жизнь в Стратфорде удовлетворили бы его. Но разве весь этот странный расцвет нашего английского существа, который мы называем эпохой Елизаветы, не явился в действительности тоже, так сказать, сам собою? «Дерево Иггдрасиль» пускает ростки, усыхает, следуя своим собственным законам, глубоким и потому недоступным нашим исследованиям. Однако оно неизбежно пускает ростки и усыхает по определенным, вечным законам; таким же законам существования подчиняется и всякая веточка, всякий листик. Нет такого сэра Томаса Льюси86, который не пришел бы в час, предназначенный для него.

Странно, говорю я, и недостаточно принимается обыкновенно во внимание, в какой мере всякая самая ничтожная вещь обязательно действует в одном направлении с целым. Нет такого листа, валяющегося на большой дороге, который не составлял бы неотъемлемой части солнечной и звездных систем. Нет такой мысли, слова, поступка человеческого, которых в зародыше нельзя было бы найти у всякого человека и которые не действовали бы, раньше или позже, заметно или незаметно, на всех людей! Да, все это представляет собою дерево – циркуляцию соков и воздействий, взаимное соотношение между самым ничтожным листом и глубоко сидящим волокном корня. Вообще между величайшей и малейшей частью целого – дерево Иггдрасиль, корни которого уходят глубоко в царство Хели и смерти, а ветви простираются под высочайшим небом.

В известном смысле можно сказать, что славная елизаветинская эра со своим Шекспиром, как продукт и расцвет всего предшествовавшего ей, обязана своим существованием католицизму Средних веков. Христианская вера, составлявшая тему Дантовой песни, породила ту практическую жизнь, которую должен был воспеть Шекспир. Ибо тогда, как и теперь, как и всегда, религия составляла душу практики, первоначально жизненный факт в жизни людей. Заметьте при этом следующее, довольно любопытное явление. Средневековый католицизм был упразднен, насколько он мог быть упразднен парламентскими актами, прежде чем появился Шекспир, его благороднейший продукт. И Шекспир появился вопреки всему этому. В свое время, в связи с католицизмом или с чем-либо другим, необходимым в ту пору, природа выдвинула его, не заботясь особенно о парламентских актах. Короли Генрихи, королевы Елизаветы идут своим путем, а природа – своим. В общем, парламентские акты значат немного, несмотря на шум, который они производят.

Скажите, какой это парламентский акт, какие это дебаты в палате, на избирательных собраниях и т. п. вызвали к существованию нашего Шекспира? Нет, появление его не сопровождалось обедами в масонских тавернах, при этом не было никаких подписных листов, продажи голосов, бесконечно шумных возгласов и всяких иных истинных или ложных усилий! Эта елизаветинская эра и все благородное, дорогое, связанное с ней, пришло помимо всяких провозглашений и приготовлений с нашей стороны. Бесценный Шекспир был свободным даром природы, совершенно молча принесенным нам, совершенно молча принятым, как если бы дело шло о малозначительной вещи. И однако это в доподлинном, буквальном смысле слова – бесценный дар. Не следовало бы также и этого упускать из виду.

Господствующее мнение относительно Шекспира, высказываемое иногда, быть может, несколько идолопоклонническим образом, представляет в действительности вполне верную его оценку. Насколько я могу судить, общий голос не только нашей страны, но и всей Европы постепенно приходит к заключению, что Шекспир – глава всех поэтов, существовавших до сих пор, это – величайший ум, какой только в нашем пишущем мире появлялся когда-либо на литературном поприще. Вообще я не знаю другого человека с такой необычайной проницательностью, силой мысли во всех ее характернейших проявлениях. Какая невозмутимая глубина! Какая спокойная жизнерадостная сила!

Да, в этой великой душе все отражается так верно, ясно, как в спокойном бездонном море! Говорят, что в построении шекспировских драм обнаруживается, кроме всяких других так называемых «способностей», также и ум, равный тому, какой мы признаем в «Новом Органоне» Бэкона. Это верно, но истина не бросается вообще в глаза всякому с первого взгляда. Мы поймем ее в данном случае скорее, если спросим себя, каким бы образом мы, помимо материалов, представляемых драмами Шекспира, могли достигнуть такого же результата? Дом построен, и все в нем кажется надлежащим образом прилаженным. Все, с какой бы стороны мы ни взглянули, на своем месте. Все представляется нам в нем как бы возникшим согласно собственному закону и природе вещей, так что совершенно забываешь о той дикой, неразработанной каменоломне, из которой все это вышло. Самое совершенство постройки, как бы вышедшей из рук природы, скрывает от нас заслуги строителя. Мы вправе назвать Шекспира совершенным в данном отношении, более совершенным, чем всякий другой человек. Он распознает, угадывает инстинктом условия, при которых работает, материалы, с которыми имеет дело. Знает, какова его собственная сила и каковы ее отношения к тем и другим. Здесь недостаточно одного беглого взгляда, порыва вдохновения. Здесь необходимо обдуманное освещение всего предмета. Необходим спокойно созерцающий глаз, одним словом, великий ум.