Гепард - Джузеппе Томази ди Лампедуза

— Вы слишком утомились за долгое путешествие, у вас разгулялись нервы. Успокойтесь и прочтите мне лучше какое-нибудь красивое стихотворение.

Пока берсальер грустным голосом и с полными трагизма паузами читал лирические стихи, улан у камина достал из кармана атласный футлярчик нежно-голубого цвета:

— Вот, дядище, кольцо, которое я подарю Анджелике, вернее, ты подаришь Анджелике моими руками.

Он нажал пружинку и показал кольцо — очень темный плоский сапфир восьмигранной формы в оправе из мелких чистейших бриллиантов. Выглядел подарок, правда, несколько мрачновато, зато вполне отвечал духу смутного времени. И безусловно, стоил тех трехсот унций, что отослал племяннику дон Фабрицио. На самом деле Танкреди он обошелся гораздо дешевле. В те неспокойные месяцы, когда хозяева убегали, оставляя свои дома, было много воровства, и в Неаполе можно было недорого купить прекрасные украшения. Оставшихся денег еще хватило на брошь, преподнесенную на память балерине Шварцвальд. Кончетте и Кавриаги тоже предложили полюбоваться кольцом, но они не проявили интереса: Кавриаги его уже видел, а Кончетта предпочла отложить это удовольствие на потом. Кольцо передавали из рук в руки, рассматривали, хвалили, восхищались хорошим вкусом Танкреди.

— А подойдет ли оно? — спросил дон Фабрицио. — Надо отправить его в Джирдженти, чтобы подогнали по размеру.

Глаза Танкреди сверкнули хитрым огоньком.

— Не беспокойся, дядище, кольцо в самый раз, я заранее снял мерку.

Предусмотрительность Танкреди поразила дона Фабрицио, впрочем, он всегда знал: его племянник — настоящий талант.

Футлярчик, сделав круг по рукам, вернулся к Танкреди, и в эту минуту за дверью послышалось тихое «можно?».

Это была Анджелика. В волнении и спешке она не нашла под рукой ничего, что укрыло бы ее от проливного дождя, кроме огромной грубой темно-синей накидки, какие носят крестьяне. Складки тяжелой негнущейся ткани не могли скрыть стройности ее фигуры, из-под намокшего капюшона смотрели зеленые глаза — тревожные, смущенные, страстные.

Танкреди ошеломила красота Анджелики, засиявшая еще ярче в неуклюжей крестьянской одежде; он бросился к девушке и, не говоря ни слова, прижался губами к ее губам. Футлярчик в его правой руке щекотал ей затылок. Потом он вынул кольцо, уронив футляр на пол, и надел его на ее безымянный палец.

— Это тебе, моя красавица, от твоего Танкреди. И скажи спасибо дяде. — Чувство юмора еще не покинуло его окончательно.

Он снова обнял ее. Оба затрепетали от охватившего их желания. Гостиная вместе с теми, кто в ней находился, начала уплывать от них. Целуя Анджелику Танкреди почти поверил, что вновь овладевает Сицилией, прекрасной и изменчивой, покорной фальконери много веков; выскользнув было из рук, она теперь возвращалась к нему уже навсегда, чтобы одарить любовным блаженством и осыпать золотым зерном.

В связи с приездом дорогих гостей отъезд в Палермо был отложен. Начались две волшебные недели. Ненастье, сопутствовавшее молодым офицерам в их путешествии, прекратилось, завершив полосу дождей и ураганов, после чего наступило бабье лето — для Сицилии пора любви. Это сияющее небесной голубизной кроткое затишье между одним суровым временем года и другим томит и развращает чувства; его изнеживающее тепло оголяет тайные желания. Здесь, во дворце, о голой эротике говорить было бы неуместно, скорее речь могла идти о чем-то похожем на чувственную экзальтацию, проявлявшуюся тем острее, чем сильнее она сдерживалась. Восемьдесят лет назад дворец Салина был приютом тех темных удовольствий, к которым благоволил агонизирующий восемнадцатый век, но строгое правление княгини Каролины, новые идеалы Реставрации, здоровая чувственность нынешнего хозяина дона Фабрицио придали забвению извращенные причуды прошлого. Бесенята в напудренных париках обратились в бегство; они, конечно, не покинули пределов дворца, а всего лишь погрузились в спячку, зарылись в пыль где-то на чердаке. Появление прекрасной Анджелики, как мы помним, едва их не оживило, но только приезд двух влюбленных юношей окончательно пробудил спящие инстинкты. Они покинули свое укрытие и расползлись по дворцу, как муравьи, разбуженные солнцем, — еще безвредные, но уже жизнеспособные. В самом дворцовом декоре стиля рококо с его капризной игривостью угадывались изгибы охваченных желанием тел и тянущиеся к ласкам груди, а дверные шорохи напоминали шуршанье раздвигаемого альковного полога.

Кавриаги был влюблен в Кончетту, но, будучи еще очень юным, причем не только по возрасту, но, в отличие от Танкреди, и по своему развитию, он представлял любовь в созвучных Прати[60] и Алеарди романтических образах, мечтал о похищении любимой при луне, не рискуя даже помыслить, что должно было бы по логике вещей за этим последовать. Впрочем, и сама Кончетта своей «глухотой» убивала такие мысли в зародыше. Кто знает, возможно, уединившись в зеленой комнате, он предавался и более земным желаниям, однако в любовной постановке той доннафугатской осени ему выпало лишь разрисовывать облаками и туманными горизонтами задник, а не выстраивать архитектонику спектакля. Что касается сестер Каролины и Катерины, им тоже достались партии в звучавшей тогда во всех уголках дворца симфонии желаний, куда вплетались и журчащие струи фонтанов, и ржанье возбужденных жеребцов в конюшне, и безостановочное выдалбливание древоточцами брачных гнезд в старой мебели. Ни одна из этих хорошеньких и очень молоденьких девушек еще не была влюблена, но токи, пронзающие других, задевали и их, вовлекая в поток любовного томленья. Часто отвергнутый Кончеттой поцелуй Кавриаги или жадные объятья Танкреди, из которых старалась вырваться Анджелика, отзывались трепетом в их невинных телах, и у них перехватывало дыхание и влажнел сокровенный пушок от просыпающегося желания. В этот бурный водоворот оказалась втянутой даже несчастная мадемуазель Домбрей; вынужденная исполнять роль громоотвода, она разделила жребий психиатров, которые от общения с безумными пациентами и сами впадают в безумие. Когда после трудного, проведенного в неусыпных заботах о соблюдении морали дня она ложилась в свою одинокую постель, то руки ее тянулись к увядшим грудям, а губы шептали: «Танкреди… Карло… Фабрицио…»

Источником этой сексуальной энергии, естественно, была пара Танкреди — Анджелика. Объявленная, хотя и еще не близкая свадьба набрасывала покров дозволенности на сжигающие их желания. В силу сословных различий дон Калоджеро полагал, что у аристократов считается вполне естественным, когда жених с невестой надолго уединяются, а княгиня Мария-Стелла думала, что частые визиты Анджелики и определенная вольность ее поведения в порядке вещей у людей вроде Седары, — своим дочерям она такого бы ни за что не позволила. Из-за подобного недопонимания визиты Анджелики становились более длительными, и дело кончилось тем, что она начала проводить во дворце все время. Для приличия она приходила в сопровождении отца, который тут же отправлялся в мэрию, где распутывал (а то и сам плел) тайные козни, или служанки, устраивавшейся в укромном уголке с чашкой кофе, к досаде опасавшихся ее дурного глаза слуг.

Танкреди хотелось показать Анджелике весь дворец, провести ее по всем закоулкам этого запутанного здания; они осматривали старые и новые гостевые комнаты, приемные апартаменты, кухню, часовню, театр, картинные залы, конюшни, пропахшую кожей каретную, душные оранжереи, переходы, коридоры, лестницы, террасы, галереи и добирались наконец до заброшенных, много десятилетий необитаемых помещений, похожих на таинственный лабиринт. Танкреди и не догадывался (а может быть, напротив, отлично знал), что завлекает Анджелику в самый центр чувственного циклона; что же до Анджелики, она в то время хотела того же, чего хотел Танкреди. Путешествия по нескончаемому дворцу длились часами, и им, как настоящим первопроходцам, открывалась терра инкогнита. В самом деле, во многие из затерянных в глубинах замка помещения никогда не ступала нога даже самого дона Фабрицио, впрочем, именно это обстоятельство вызывало у князя чувство определенного удовлетворения и позволяло утверждать, что дворец, который изучен вдоль и поперек, недостоин того, чтобы в нем жить. Путь на Киферу к покровительнице влюбленных Афродите лежал через комнаты, погруженные во мрак и залитые светом, скромные и роскошно украшенные, голые и заставленные разностильной мебелью. Перед отплытием вместе с ними на корабль ступали мадемуазель Домбрей или Кавриаги — поодиночке или вместе (падре Пирроне со свойственной иезуитам прозорливостью в плавании не участвовал), так что внешние приличия всегда соблюдались. Позже ускользнуть от попутчиков не составляло труда: достаточно было свернуть в какой-нибудь коридор (по этим извилистым, узким коридорам с решетками на окнах нельзя было пройти без страха), выйти из него на балкон, с балкона подняться по опасной лесенке — и молодые люди оказывались вне досягаемости, вне видимости и слышимости, одни, будто на необитаемом острове. Лишь какой-нибудь выцветший пастельный портрет смотрел на них со стены подслеповатым (по вине неумелого художника) взглядом да пастушка с облупившегося потолка посылала им свое ободрение. Кавриаги не долго составлял им компанию: он быстро утомлялся, и стоило ему попасть в знакомую комнату или обнаружить ведущую в сад лестницу, он старался улизнуть, чтобы оказать услугу товарищу и получить возможность повздыхать возле холодной как лед Кончетты. Гувернантка была выносливей, но и ей не удавалось продержаться до конца: в какой-то момент голоса молодых людей начинали звучать все дальше, она кричала: «Tancrede, Angelica, ou etes-vous?»[61] Но зов ее оставался без ответа.