Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах - Андрей Дышев

— Он так не говорил, — ответил Гешка.

— Ну пусть именно так не говорил, — сразу же согласился Зубов. — Но ведь мог же сказать, да? Против истины мы не идем.

Гешка не стал возражать. Он еще не совсем понимал, что нужно корреспонденту.

— Вы знаете, — сказал Зубов, прищурившись, глядя куда-то в окно, — я хотел бы вставить в очерк такой эпизод: ваш отец поднимает трубку и говорит военкому: «Прошу вас не принимать во внимание мое положение и направить моего сына в Афганистан».

— Зачем? — не понял Гешка.

— А как же еще? — заулыбался Зубов. — Иначе сын генерала никак не сможет попасть в Афганистан.

— А я попал иначе, — ответил Гешка.

— Ну, это все детали, — поморщился лейтенант. — Не в том суть, что именно сказал ваш отец, мы же не отчет со съезда пишем, а очерк. У нас есть право на домысел… Такой теперь вопрос: кто обучал вас боевому мастерству?

— Сержант Игушев, прапорщик Гурули, — ответил Гешка.

Зубов записал фамилии печатными буквами, показал их Гешке:

— Правильно?

— Правильно, — ответил Гешка.

— А замполит роты как повлиял на вашу боевую закалку?

— Никак. Он не брал меня на боевые. Но об этом не надо писать.

Зубов и не писал. Он наморщил лоб и снова стал грызть ручку.

— Без замполита нельзя… Давайте скажем так, что замполит регулярно рассказывал вам о подвигах сослуживцев.

— Давайте! — махнул рукой Гешка.

— Я правильно проинформирован, — сказал лейтенант, перелистывая блокнот, — вы служили в разведроте?

— Нет, — улыбнулся Гешка, — в хозвзводе.

— Как же! — Зубов даже зарделся от волнения. — Мне сказали, что вы десантировались с разведчиками.

— Я тайком перебежал к ним из хозвзвода, — пояснил Гешка, с удовольствием наблюдая, как меняется выражение на лице лейтенанта.

— Ну-у, — протянул тот озабоченно. — Об этом, конечно, нельзя писать… Давайте вот как сделаем. — Лейтенант сел поудобнее, положил на чемоданчик ручку. — Вы в составе хозвзвода везете продукты и одежду афганским детишкам. Душманы обстреливают вас из засады. Вы вступаете в бой и прикрываете своих товарищей, но вскоре вас тяжело ранит.

Гешка не сразу понял лейтенанта.

— Это… про меня?

— Ну конечно! — ответил Зубов.

— Но было же все не так!

Зубов устало вздохнул, закатил глаза.

— Ну как, как было?

— Яныш забыл свой пулемет на подъеме, когда он выдохся и отдал мне рюкзак. И пошел один за этим пулеметом. Только его не нашел, а «духи» его убили. Прямым попаданием в горло.

— Отлично! — оживился Зубов. — И про вашего товарища напишем. Яныш его фамилия?.. Сделаем так: он прикрывал фланг вашей роты, отстреливался до последнего патрона…

— Да он вообще не стрелял! — перебил Гешка лейтенанта.

Зубов придвинулся ближе к Гешке и нетерпеливо пояснил ему:

— Да не пропустит цензура то, что вы мне рассказываете! Мы можем показать смерть солдата только в том случае, если она была сопряжена с геройским поступком. Понятно?

— А если он еще ничего геройского совершить не успел, так про него уже написать нельзя? — нахмурился Гешка. — Он же не виноват, что его сразу убили!

— Да я все понимаю, — Зубов приложил руку к сердцу. — Но вы и меня поймите. Вот дали мне задание про вас написать, а вы мне такого наговорили, что в жизни никто в печать не пропустит. А что пропустят — я знаю, не первый раз про «афганцев» пишу. Вот я вам предлагаю свою схему, а вы упираетесь.

— Жора, — Гешка повернулся к окну. — Может быть, ты что-нибудь о себе расскажешь?

— Нет, уволь, — коротко ответил Жора и закрыл лицо журналом.

Абдуллаев спал или же притворялся спящим.

— Нет, мне нужны только вы, товарищ Ростовцев. — Лейтенант даже вспотел, перелистывая свой блокнот. — Еще один вопросик. О чем вы думали, когда вели неравный бой с душманами?

Гешка вздохнул, опустил глаза. Он почувствовал, что сильно устал.

— Ну, вспомнили? — спросил Зубов, будто моля о пощаде.

— Я думал о том, — выдохнул Гешка, — что человек рождается для долга, и в этом высший смысл его жизни.

— Так, — кивнул Зубов и стал быстро записывать Гешкины слова в блокнот. — И в этом… высший…

— Смысл его жизни, — подсказал Гешка, ложась на койку.

— Смысл его жизни, — повторил Зубов и поставил точку. — Отлично получается. Если вы не возражаете, этими словами мы и закончим очерк.

— Не возражаю, — ответил Гешка.

— Я напишу очерк, но перед тем как засылать его в набор, покажу вам. Хорошо?

Гешка скривил рот:

— Да можете не показывать.

Когда лейтенант вышел, Жора зевнул и сказал Гешке:

— После таких корреспондентов забывать начинаешь, что с тобой на самом деле было.

Они сидели в холле. Гешка прижимал к себе кулек с апельсинами и не мог смотреть в глаза матери. «Знает ли она о письме? — думал он, почти не слушая ее. — Может, рассказать все? Приврать, что не успел отправить, что совсем забыл о нем?..»

— Не пойму, что с твоим отцом происходит, — говорила мать, стараясь поймать взгляд сына. — Из-за чего-то сердится он на Евгения Петровича, ни напишет, ни позвонит ему. Я спрашивала, но он ничего мне не сказал. Разве Евгений Петрович виноват в том, что с тобой случилось, Гена? — И снова заглядывала ему в глаза.

Гешка машинально кивал, чувствуя, как полыхает жаром его лицо. «Письмо у отца!» — вдруг подумал он, и от этой мысли ему не стало хватать воздуха.

— Что с тобой? — мать с беспокойством взглянула на Гешку и провела рукой по его щеке.

«Он читал письмо! — орал в уме Гешка. — И теперь будет мстить ему… Объяснительная! Вот для чего нужна была ему моя объяснительная…»

— Мама, — тихо сказал Гешка, уставившись на апельсины. — Мама…

Комок застрял в его горле. Он ничего больше не смог сказать, вскочил со стула и быстро пошел по коридору.

Утром Наденька вместе с таблетками передала Гешке маленькую записочку.

— Какой-то сержант на КПП оставил, просил передать.

Гешка развернул листок и впился в него глазами.

«Геша! Передаю тебе это письмо с Игушевым, он обещает быть в Москве. Меня увольняют из армии, ставят в вину Яныша и тебя. Ладно, бог с ней, с армией, пойду в ПТУ военруком. Спрашивал у Кочина, кому я мешаю в этой жизни. Кочин не знает, говорит, что приказали из Москвы. Ему тоже сейчас хреново, готовится к заслушиванию в округе. Слышал краем уха, что на него телегу накатали о бардаке в полку и издевательствах в хозвзводе. Может, я чего-то не понял, но вроде бы телега за твоей подписью. Я о тебе не думаю ничего плохого и верю, что… (зачеркнуто). Поправляйся! Может, когда-нибудь свидимся. В. Гурули».

Гешка прочитал записку трижды, потом рванулся к столику дежурной сестры, позвонил на проходную.

— Сержант Игушев уже ушел? Он только что передал записку в хирургическое… Уже давно?..

Гешка ходил по коридору от окна к окну, тер ладонью лоб, стараясь собраться с мыслями. «Я ведь ничего не писал о хозвзводе, — думал он. — Это может подтвердить Жора. Почему там думают на меня?»

— Тебе привет от Тамары, — сказала Гешке мать. Они ходили по заснеженной дорожке вдоль госпитального корпуса. Гешка поднял воротник халата, шапку натянул на самые уши. Мать холода как будто не замечала. — Давай сядем, — сказала она, смахнула перчаткой снег со скамейки, достала из сумочки сигарету. — Она недавно мне звонила, спрашивала, как ты себя чувствуешь.

— Лучше бы не спрашивала, а пришла.

— Я ей так же и ответила… Ты ее все еще любишь, Гена?

Гешка втянул голову в узкий воротник, взглянул на мать — серьезно ли она спрашивает. Мать не смотрела на него.

— Не знаю… Но я все время о ней думаю, — признался Гешка.

— И ты сможешь ее простить?

— Но она мне ничего и не обещала!

Мать улыбнулась краешком губ.

— Ты уже защищаешь ее… Значит, давно простил.

Она глубоко затянулась, вздохнула.

— Ты прав. Прощать надо, Гена. Особенно близким и дорогим тебе людям.

— Кому? — едва слышно спросил Гешка и почувствовал, как у него начинает неметь спина.

Мать повернулась к нему, поправила на его шее воротник халата.

— Ну, скажем, ты — отцу. А я — тебе.

Гешке показалось, что его сердце остановилось в груди. Он забыл о холоде. Стыд, боль, любовь переполняли его всего, а мать по-прежнему оставалась спокойной, и глаза ее излучали улыбку и тепло. «Всем простить», — повторил он про себя, поднял глаза, сжался в комок, словно замахнулся на себя ножом, и спросил:

— Мам, а Кочин… я хотел спросить, мой отец… в смысле… Ты его любишь?

Мать кивнула, мол, я услышала и поняла твой вопрос, прижала Гешкину голову к груди.

— Люблю тебя, Гена. Ты — самое дорогое, что у меня есть. Запомни это и больше ни о чем меня не спрашивай…

Когда Абдуллаеву разрешили покидать пределы койки, Гешка вывез его в госпитальный двор. Расим попросил остановить коляску за большим сугробом и оттуда долго смотрел, как вокруг заснеженной клумбы гоняются на таких же колясках двое безногих. Минут через десять они заметили Расима, не спеша подкатили к нему, встали по обе стороны его колес.