Амелия - Генри Филдинг

– Добряк, что и говорить! – воскликнула мисс Мэтьюз с нескрываемым презрением. – Болван, вот он кто! Как вы можете отзываться с похвалой о таком олухе?

Бут попытался, как мог, заступиться за своего приятеля; он старался, разумеется, представить его в возможно более благоприятном свете и в своем рассказе опустил те крепкие выражения, которыми, как он отметил несколько раньше, майор уснащал свою речь. Итак, перейдем к следующей главе.

Глава 9, повествующая о материях из ряда вон выходящих

– Мисс Бат поправлялась так быстро, – продолжал Бут, – что начала выходить из дома одновременно с моей женой. Мы вновь охотно соединились в нашей маленькой partie quarree[109] и больше, чем прежде, проводили время в местном обществе. Мосье Багийяр возобновил свои дружеские отношения с нами, поскольку графиня, его возлюбленная, уехала в Париж, и моя жена не выражала поначалу особой досады по поводу этого нового сближения, а я считал, что с новой приятельницей и компаньонкой (ибо они с мисс Бат души друг в друге не чаяли) она не будет так сильно нуждаться в моем обществе. Однако мои надежды не оправдались, и вскоре Амелия вновь стала проявлять беспокойство и с нетерпением ожидала приезда капитана Джеймса, чтобы мы могли окончательно покинуть Монпелье.

Прихоть моей жены вызывала у меня некоторое раздражение, и я склонен был полагать ее мало обоснованной.

– Вы называете это – мало? – удивилась мисс Мэтьюз. – Боже милосердный, какой вы великодушный супруг!

– Сколь мало достойный такой жены, как Амелия, – возразил Бут. – Вот что вы скажете немного погодя. Однажды, когда мы сидели с ней вдвоем, послышался отчаянный вопль, и Амелия, вскочив, воскликнула: «Это голос мисс Бат, я уверена», – и опрометью бросилась к той комнате, откуда неслись эти крики. Я кинулся за ней, и когда мы туда вбежали, то увидели ужасающее зрелище: мисс Бат лежала на полу без всяких признаков жизни, а майор, весь окровавленный, стоял возле нее на коленях и взывал о помощи. Амелия, которая и сама чувствовала себя ненамного лучше, чем ее подруга, бросилась к ней, расстегнула воротник и попыталась ослабить шнуровку корсета; я же бессмысленно метался по комнате, требуя поскорее принести воды и сердечных капель и посылая одного слугу за другим за лекарями и хирургами.

Вода, сердечные капли и все необходимое было вскоре принесено, так что мисс Бат в конце концов привели в чувство и усадили в кресло, а майор расположился подле нее. Когда жизнь молодой женщины была вне опасности, майор, до той минуты столь же мало озабоченный своим состоянием, как и все присутствующие, стал теперь предметом нашего участия, в особенности же своей несчастной сестры, которая, лишь только к ней возвратились силы, принялась оплакивать брата, крича, что его убили, и горько сетовать на судьбу, предназначившую ей прийти в себя только для того, чтобы оказаться свидетельницей столь ужасного зрелища. Амелия всячески пыталась ее успокоить, а я начал было осматривать рану майора, но тут как раз вовремя подоспел хирург. Майор чрезвычайно бодрым тоном объявил нам, что его рана нисколько не опасна, и просил сестру успокоиться, тем более что и хирург, он уверен в этом, сейчас подтвердит его слова; последний однако оказался не столь щедр на уверения, как того бы хотелось майору; прозондировав рану, хирург ограничился всего лишь советом не терять надежду, хотя рана очень скверная, и в виде утешения прибавил, что ему все же случалось исцелять гораздо более опасные.

Как только рану майора забинтовали, его внимание вновь целиком переключилось на сестру, и единственной его заботой было рассеять ее тревогу. Он торжественно уверял, что кость ничуть не задета, рана неглубока и совсем не опасна и нет решительно никаких оснований для беспокойства, а что касается весьма сдержанного мнения хирурга, то его осторожность нетрудно объяснить – она вызвана соображениями, слишком очевидными, и о них даже говорить не стоит. Благодаря уверениям брата и увещеваниям друзей, но более всего, я думаю, потому, что дала волю чувствам, вызванным испугом, мисс Бат, похоже, немного успокоилась. Во всяком случае Амелии удалось ее переубедить, и постепенно наша тревога начала сменяться любопытством. Я попросил поэтому майора объяснить, что собственно явилось причиной произошедшего смятения.

Взяв меня за руку и устремив на меня ласковый взгляд, майор проговорил: «Дорогой мистер Бут, мне следует прежде всего попросить вас извинить меня, поскольку я нанес вам оскорбление, оправдать которое может единственно только степень моего к вам расположения; посему единственно только от степени вашего расположения ко мне будет зависеть, простите ли вы меня». Такое вступление, как вы легко можете себе представить, сударыня, чрезвычайно встревожило всех присутствующих, а в особенности меня. Я ответил: «Дорогой майор, я прощаю вас, что бы там ни произошло; однако возможно ли, чтобы вы могли совершить что-нибудь для меня оскорбительное?» «Именно то, – продолжал он, – что человек с вашими понятиями о чести и природном достоинстве должен, клянусь Всевышним, счесть одним из наиболее тяжких оскорблений. Я отнял у вас возможность собственноручно совершить правосудие. Боюсь, что я убил человека, оскорбившего вашу честь. Я имею в виду этого негодяя Багийяра… однако я не могу продолжать, поскольку дальнейшее, – сказал майор, обратясь к моей жене, – затрагивает вас, сударыня, а я знаю, чего требует достоинство вашего пола». Я заметил, что как только он это произнес, Амелия побледнела, но при всем том настоятельно просила его продолжать. «Что ж, сударыня, – ответил он, – достоинство мужчины обязывает меня повиноваться велениям дамы». И майор рассказал нам, что Багийяр стал над ним подшучивать, высказав предположение, что он волочится за моей женой, и предрекал ему неминуемое поражение, намекая, что если бы это было возможно, то он сам бы добился успеха, и закончил тем, что назвал мою Амелию ханжой и совершеннейшей недотрогой, после чего майор дал ему пощечину, и оба тотчас обнажили свои шпаги.[110]

Едва майор успел договорить, как в комнату вошел слуга и сообщил, что меня спрашивает внизу какой-то монах, которому необходимо скорее со мной увидеться. Пожав майору руку, я сказал, что не только прощаю его, но и чрезвычайно ему обязан, после чего спустился вниз, где ожидавший меня монах объявил, что он исповедовал Багийяра и тот передает настоятельную просьбу явиться к нему, дабы он мог перед смертью вымолить у меня прощение за обиду, которую хотел мне нанести. Моя жена сначала было воспротивилась этому из боязни, как бы со мной чего не случилось, но, когда ее убедили, что такие опасения беспочвенны, дала согласие.

Я застал Багийяра в постели; как выяснилось, майор пронзил его шпагой по самую рукоятку. Он умолял простить его, после чего наговорил немало любезностей по поводу того, что я обладаю женщиной, в которой несравненная красота сочетается с неприступной добродетелью; доказательством последней служит безуспешность его весьма настойчивых поползновений; дабы представить добродетель Амелии в еще более ярком свете, Багийяр, до того велико было его тщеславие, не сумел удержаться и назвал имена светских дам, уступивших его притязаниям, хотя ни к одной из них он не питал столь неудержимого влечения, как к моей бедной Амелии; он надеялся, что именно неудержимость его страсти, с которой он не в силах был совладать, заслужит ему мое прощение. Мой ответ нет нужды повторять. Я уверил Багийяра, что полностью его прощаю, и на этом мы расстались. Сказать по правде, я считал себя после этого едва ли не обязанным ему, ибо по возвращении домой жена встретила меня с необыкновенной нежностью.

Я обнял Амелию с восторгом и умилением. Когда первый порыв чувства немного утих, она сказала: «Признайся, мой любимый, сумела ли твоя доброта удержать тебя от мысли, что я веду себя довольно безрассудно, выражая столько беспокойства по поводу частого твоего отсутствия, тогда как мне следовало бы радоваться, если ты хорошо проводишь время? Я знаю, ты должен был так думать, но поразмысли, что при этом должна была испытывать я, понимая, что с каждым днем я теряю твое уважение, и будучи в то же время вынужденной вести себя так: ведь тебе, не знавшему всей подоплеки, мое поведение, я прекрасно это сознавала, должно было показаться недостойным, пошлым, эгоистичным. И все-таки как же иначе могла я вести себя, имея дело с человеком, которого не смутишь ни отказом, ни презрением? А какой ценой я сохраняла сдержанность с ним в твоем присутствии? Каково было мне соблюдать вежливость с человеком, которого я в душе презирала, – и все это единственно из боязни пагубных последствий, если бы вы что-нибудь заподозрили, – и в то же время опасаться, как бы Багийяр не истолковал мое молчание как поощрение своих домогательств? Не испытываете ли вы жалость к несчастной супруге при мысли о том, в каком она была положении?» «Жалость, – воскликнул я, – о, любимая моя! Разве можно выразить этим словом мое преклонение перед вами, мое обожание? Но каким образом, любимая моя, ему удалось изъяснить свои намерения так ловко?… С помощью писем?» «Нет-нет, он, конечно, не раз искал случая передать их мне, но это удалось ему только однажды, и я возвратила ему письмо. Боже милосердный, ни за какие блага в мире я не стала бы хранить у себя подобное письмо! У меня было такое чувство, что я оскверняю глаза, читая его!»