Кавказская слава - Владимир Соболь

— Но я в самом деле не понимаю, чего можно бояться здесь, в Петербурге. Чисто, не шумно, светло. Везде фонари, полиция, гвардия.

— Что вы, Сергей Александрович! Мне, признаюсь, порою кажется, что даже в дремучем темном лесу безопаснее, чем на освещенных петербургских проспектах. — Она придвинулась к Новицкому и понизила голос: — Я расскажу вам одну историю. Это случилось — тому назад десять лет. Впрочем, началось все несколько раньше… Одна дама, не пытайтесь угадать, вы все равно не узнаете кто…

— Разумеется. Санкт-Петербург большой, а я очень плохо знаю его обитателей.

— Тот Петербург, о котором обычно говорим мы, весьма невелик. Свет, аристократия — всего лишь двести-триста фамилий. И, тем не менее, она останется инкогнито… Дама из очень хорошей семьи неожиданно и внезапно влюбилась. Но не в своего мужа.

— Неужели такое случается?

— Не язвите. Вы же видите, я до сих пор дрожу. Вы разве не поняли, что мне в самом деле страшно?!

Новицкий взглянул на Софью Александровну. Разглядеть ее лицо он не смог, но каким-то образом ему передалось ее напряжение. Он склонил голову и приготовился слушать.

— Ее муж, человек достойный, образованный, рассудительный, хорош собою, перестал обращать на жену внимание. На людях он был предупредителен и даже заботлив, но, возвращаясь домой, забывал о ней вовсе. Так продолжалось несколько месяцев, год. Потом в обществе поползли слухи. Утверждали, что он увлечен другой. Говорили далее, будто бы виновата прежде всего она. Будто бы муж не может простить ей короткого романа в начале семейной жизни.

— Роман был?

— Ах, Сергей Александрович, ну кто же может знать такие подробности! Были слухи. Рассказывали, будто бы свекор дамы выказал ей на людях неодобрение. Якобы дочь ее оказалась брюнеткой, когда родители оба были блондины. Девочка вскоре скончалась, а подозрения, увы, сохранились. И муж стал поглядывать на сторону. Наконец, дело дошло до того, что с женой он общался только на людях. Брак их сделался номинальным.

— Они были молоды?

— Едва ли перешли на четвертый десяток.

— Очень неосторожно.

— Я рада, что вы меня понимаете. Они, точнее, он попробовал выставить природу за дверь, она, как говорит поговорка, тут же вернулась через окно. И, как вы скоро увидите, в буквальнейшем смысле. На одном балу дама встретила красивейшего мужчину — офицера одного из гвардейских полков.

— В столице должно было быть много импозантных гвардейцев.

— Сейчас — да. В то время гвардия находилась в походе. А молодой человек, один из немногих, был оставлен в казарме. Он был представлен, они прошли круг в мазурке, они разговаривали, он влюбился. Сначала молча. Потом начались страстные взгляды, после стали порхать записки. Наконец, он добился свидания. Оказалось, что она полюбила его с первой же встречи. Год они были счастливы.

— Год? Невероятный отрезок для человеческой жизни. Обычно мы запоминаем час, даже минуты. Тут же — триста шестьдесят пять дней счастья!

— Не уверена, что их было даже двести девяносто один. Но только лишь выдавался удобный случай, скажем, луна пряталась за свинцовые петербургские тучи, офицер, ловкий и сильный молодой человек, поднимался по веревочной лестнице…

— Вместе с природой!

Софья Александровна утвердительно кивнула, и Новицкому даже показалось, что она улыбается. Во всяком случае, ужас, охвативший ее у театра, кажется, рассеялся вместе с рассказом.

— Проникал в окно и оставался у любимой женщины два-три часа. В остальное время любовники упивались прошедшим и грезили будущим.

— А служба? Дом? Муж, родные, командиры и сослуживцы?

— Полк, я сказала вам, был в походе, на той, несчастливой первой польской войне. Муж… он тоже был в армии. Словом, все шло хорошо, пока — следы счастья не сделались всем слишком заметны.

— Как это неосторожно!

— Должно быть, они забылись на один короткий момент… Но — к этому времени муж возвратился в город. Дама ему призналась, и он решил прикрыть ее своим именем.

— Слишком великодушно!

— Да, иногда говорят, что он слишком хорош для этого мира. Но при том поставил жесткое условие — жена не должна видеть своего друга, по крайней мере до рождения будущего ребенка.

— Условие жесткое, но не жестокое. Я мог бы его понять.

Софья Александровна еще более наклонилась вперед, пытаясь разглядеть городские виды за дверцой кареты:

— Не понимаю, где же мы едем.

Сергей осмотрелся:

— Только что проехали Аничков, свернули на Фонтанку, как вы того и хотели.

— Пусть будет так. Дама честно держала слово, но офицер, вы же понимаете, попытался передать ей записку, но она была перехвачена. О чем он не имел ни малейшего представления. Думал, что к нему охладели, что его не хотят больше видеть, о нем не хотят слышать вовсе. Он сделал еще пару глупостей, был замечен около дома… Через неделю он отправился в театр, где должна была быть и его дама. Большой театр у Мойки, что сгорел еще до нашествия Бонапарта. Говорят, что его выстроят снова, но мне почему-то не верится. Да если это вдруг и случится, я все равно там не буду. Слишком уж печальны воспоминания.

— Потому что там была их последняя встреча?

— Потому что там была кончена его жизнь. После спектакля он вышел наружу, и сразу у крыльца его окружили. Он был силен и храбр, он схватился за саблю, но его ударили сзади, в бок длинным и тонким кинжалом. К нему уже бежали друзья. Нападавшие скрылись. Офицер сразу не умер и прожил в мучениях несколько месяцев.

— Муж все-таки взревновал?

— Нет. Муж держался так достойно, как только можно было ожидать в его положении. Но у него были братья, которые якобы решили отомстить за семейную честь.

— И не решились сделать формальный вызов?

— Они не хотели огласки, неизбежной при любом исходе дуэли. Да их положение и не позволило бы выйти к барьеру. Кроме того, к семейной чести примешалось здесь и задетое самолюбие. Дама утверждала, что оба деверя, во всяком случае старший, оказывали ей определенные знаки внимания.

— Безответные?

— Оба они были ей отвратительны.

Софья Александровна замолчала. Новицкий выдержал паузу и все же спросил:

— Они больше не виделись?

— Только один раз, перед самой его смертью. Когда доктор уверился, что раненый уже совершенно плох, это стало известно… подруге дамы. И она посчитала своим долгом устроить влюбленным свидание, последнее в этом мире. Дама приехала, молодой человек в парадном мундире лежал на высокой подушке. Окна были завешены шторами, темную комнату оживляли только цветы. Никто не знает, о чем они говорили. Они пробыли наедине около четверти часа. Дама уехала, а утром несчастный умер.

— Что же ребенок?

— Девочка родилась через месяц после нападения у театра, то есть отец успел узнать о ее счастливом рождении. Но спустя полтора года она скончалась. В несколько месяцев несчастная женщина потеряла все.

— Кроме воспоминаний.

— Иногда они становятся только обузой.

— Даже счастливые?

— Они в первую очередь. Подумайте, каково это: жить в вечном горе и вспоминать мелькнувшее некогда счастье.

Какое-то время они ехали в молчании, слушая, как стучат подкованные копыта по булыжнику набережной.

— Вы… — осмелился, наконец, проронить слово Новицкий.

— Я сопровождала ее к Алексею в последнее их свидание. После говорила с братом умершего, забирала письма и некоторые другие бумаги. Я же принимала участие в оформлении надгробного памятника. Я слишком много знаю об этой истории. Так много, что удивляюсь, почему еще могу ходить, говорить, думать. Почему еще никто не позаботился, чтобы я замолчала.

— Я мог бы… — начал было Сергей, но Муханова быстрым движением закрыла ему рот ладонью.

— Вы — нет. Я не так уж безнравственна, чтобы калечить судьбу человеку ваших способностей.

— И моего положения?

Вместо ответа Софья Александровна сама приоткрыла завеску окошка и крикнула кучеру, чтобы тот поворачивал к Зимнему…

Новицкий смотрел, как Софья Александровна взбегает, приподняв подол платья, по лестнице, как закрывается за ней тяжелая деревянная дверь. Потом быстро прошагал площадь наискось, но у Певческого моста задержался. Привалился к гранитному парапету и смотрел на темную воду, отражавшую размытые силуэты зданий. Рослый парень в грязном фартуке прошел к соседнему фонарю, приставил деревянную лестницу, вскарабкался по ступенькам и зажег плошку; прикрыл от ветра стеклянной створкой и спрыгнул с привычной ловкостью, не опасаясь отбить пятки о булыжную мостовую.

Путаные мысли клубились в голове, начинаясь ниоткуда, нигде и никак не заканчиваясь. Возвращаться в деревню было бессмысленно: как сможет она из столицы перебраться в такую волчью глушь? Тянуть ее за Кавказский хребет казалось предприятием еще более бестолковым. Какая служба, какая жизнь ожидала его впереди? Что мог обещать он женщине, ровеснице годами, но куда старшей положением в обществе, а возможно, и опытом? В одну минуту он решал пойти завтра к Рыхлевскому и сообщить, что отказывается от места. В другую — желал тут же оказаться как можно дальше от Петербурга, да так, чтобы все мысли и чувства вымыло как можно скорее: стоять снова в строю, вплотную за полковым командиром, и, ощущая подсасывающую легкость в желудке, ждать привычной команды…