Маг в законе - Генри Олди

— Я с вами-и-и!

— На кой, грю?!

— На твой! Девки с парнями на посиделках — меня гоню-ю-ют! Сами цалуются! зажимаются! в шепотки играют! а меня — в тычки-и-и! Малая, мол, рябая, на лице черти горох молотили! Я с вами!

— Да лета-то твои каковы, пустеха?!

— Шестнадцатый! Скоро уже!..

Лосятник замолчал. Отпустил ухо, зато подцепил костлявыми пальцами ворот драного кожушка.

Пригляделся.

— Ин ладно, — буркнул. — Там решат: куды...

Дура-Акулька не уловила в Тимохином голосе тайной угрозы. Запрыгала, заскакала.

— Пошли! ну, пошли!

Ты обогнала обеих баб и первой направилась к избе. Об Акульке не думалось. Не до того. Игра намечалась втемную, шулерской сдачи, и от лица, от голоса, от фарта случайного зависело больше, чем от лишних дум.

Ну что, Княгиня, заходим в избу?

Да.

Оно и в городе: полно тайных хаз, о каких всякий околоточный давно осведомлен, бывает, что и в гости захаживает, шкаликом безъакцизки побаловаться. Спросит такого следователь по особо важным:

— А правду говорят, Федотыч, что ты всех беглых по трущобам знаешь, знаешь да не арестовываешь?

— Правду, — ответит старик-околоточный. — Потому и двадцать лет на посту, а не в гробу!

Что с него взять — прав ведь!

Так и здесь: небось, полно народу, кто про сию заимку ведает, а зачни имать-допрашивать, любой ни сном, ни духом!

Народишко везде одинаков.

— ...ах, какие дуси! Эй, солдатик! — будешь моим цыпа-лялей? Ну хоть лафитом с лимонадиком угостишь?!

Жаргон барышни из двухрублевого, средней руки дома терпимости сработал без осечки. Даже тот, в солдатской шинели — даром что щуплый, а глаза-то атаманские, с прищуром — даже он снял руку с карабина. А громила со свиным, многажды ломаным носом, и вовсе окосел не от водки — от твоего явления. Видно, друг-солдатик в звании загадочного «цыпа-ляли», да еще лафит с лимонадиком, столь обычные в таежной глуши, произвели на громилу неизгладимое впечатление.

Вон, даже хрюкнул утробно — засмеялся, стало быть.

Только двое не обернулись к тебе. Не до того: играли на щелбаны в «чистку перышек». Две растопыренные пятерни лежали на столешнице, рядом с полупустыми бутылками и остатками харча; два ножа с умопомрачительной скоростью отбивали чечетку, вонзаясь в доски между пальцами. Быстрее! еще быстрее! вон и кровь показалась у одного, да что там кровь? — ерунда!

Быстрее!

И встали, как упали.

Разом.

— Ну, Петр, — сказал сукин сын, беглый-сидячий Друц, весело ероша отросшую на поселении шевелюру, насквозь пронизанную серебром нитей. — Ну, гусь сизый... Подставляй лобешник!

Длинный Петр сосредоточенно зализывал палец.

Даже когда три знатных щелбана сотрясли его лоб, оставив красный след — даже тогда не бросил сего важного занятия.

Лишь подтаял льдом в голубых лужицах глаз.

— Заходь, заходь, раскрасавица! — протянул солдатик, оглядев тебя с ног до головы. — Каким ветром?

— Это ты у Ермолай-купцовича спрашивай: каким? — сдала ты первую карту, рубашкой вверх. — Он тебе и разъяснит, с понятием...

Пройдя к столу, ты взяла ту кружку, что сама подвернулась под руку, до половины налила водкой. Кинула в глотку — да нет, не в глотку, в самую душу.

Вовремя оказалось.

— Это Княгиня, — будничным тоном, как само собой разумеющееся, сообщил Друц, подсовывая тебе миску с квашеной капустой.

— Княги-и-ня! — качнул головой солдатик: не то одобрил, не то задумался. — Которая в ключницы к Ермолаю?

И сам себе ответил:

— Лады.

Что он имел в виду, осталось загадкой. Для тебя главным было другое: приняли. А там видно будет. Глядишь, и времечко сыщется: с Друцем словцом перемолвиться.

В капусте густо попадалась клюква, наполняя рот приятной оскоминой.

Позади хлопнула дверь; сразу стало шумно.

— Марфуня! миляшиха! Заходь, заходь, на-кося водочки!..

— Силантий, дочку — мне! Слыхал, свинская харя? — сюда веди!

— Ох, мужички, дайте разговеться! Лапу, лапу прибери, охальник! Мы — женщины честные, нам отдышаться надоть...

— Рябая, подь ко мне! Эх, рябь моя, голенастенькая! — меня Петькой зовут, ты будь Настею!

— Акулька я... Акулина.

— Един пень! На колени, на коленки седай!

— Ну, Тимоха! ну, ловец! Гляди, сколь маток завалил!

— Кружку ему! Да лей, не жалей, до краев!

Краем глаза ты отметила: про дуру-Акульку спросить-сказать забыли. Мало ли: шел охотник за добычей, вернулся с удачей! А что мала да ряба, так ведь это судьба: мы по пьяни кого хошь помянем... Тимоху завертели, хлопая по плечам, не давая слова сказать, сунули в руку полную кружку; вот лосятник уже отдувается, вкусно крякает, зажевывает шаньгой — а баб расхватали, разобрали по рукам, остается Тимохе коситься на тебя со значением: не сама ли пошла-напросилась? вот он я, красавец-мужчина!

Ты улыбнулась лядащему, он и расцвел.

И пошло-поехало: гомон, взвизги, питье-закусь, потная ладонь за пазухой (плевать! не до капризов...); извлеченая неведомо откуда гармошка, старая, раздолбанная — и снова веселье, судорожное, взведенное, словно курок, каким всегда бывает веселье обреченных...

Одно жаль: едва ты оказывалась рядом с Друцем, как ловила на себе стальной прищур солдатика.

Вот и говорила ни о чем.

Когда в дверь с разбегу ударили плечом, ты даже не удивилась.

Что-то близилось к концу.

Удача? беда? жизнь?

Пустяки.

XVII. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или РАСКУДРИТЬ ТВОЮ!.

Восстали на меня свидетели неправедные;

чего я не знаю, о том допрашивают меня.

Не так все шло, наперекосяк, криво; гнилой выходил расклад. Еще днем казалось: все дерьмо, что могло свалиться на темечко, уже свалилось. Ан нет, баро, рано радовался! Оставался ушат-другой у фортуны в заначке, как раз по твою душу.

Встречу — убью.

Где-то там, наверху, где тянут жребий: кому фарт и пруха, кому дом казенный, а кому крест на погосте — где-то там сдвинулся, зашуршал вниз первый камешек, увлекая за собой дружков-товарищей. Лавина набирала разгон. Эх, будь ты в силе, Валет Пиковый — раньше б шухер учуял. С чего же все началось? С Филатовой подлянки? нет, раньше. С урядника, что за Рашелью прискакал? Может быть.

Углядеть бы! разобрать, разобраться... поздно.

И кой бес Княгиню сюда принес?! Водку, что ли, пить? песни горланить?! Перемолвиться бы — да не складывается. Едва ты с полчаса назад выбрел, шатаясь, наружу — якобы проветриться, надеясь, что и Дама Бубновая за тобой последует — сразу хвостом Карпуха увязался. Не скрываясь, в лоб: «Заблукаешь спьяну, ищи тебя... а нам Ермолай Прокофьич бОшки посворачивает!» Была б в избе хоть другая горница или там подклеть — утащил бы Рашку, вроде как по бабскому ремеслу использовать; да и той ухоронки бог не послал. Не уединишься. «Артельщики» — люди простые, им одной горенки на все про все хватает: и пить-гулять, и с бабами тешиться.

Еще эта дура-Акулька! ну, девка, ну, сатана! Ей Лупатый водки в глотку плеснул — она и окосела, чушь всякую мелет, похваляется, как к тебе в ученицы пойдет. Будете, значит, вместе железных змиев стращать. А Лупатый вокруг маломерка вьюном увивается, вон уже и раздел девку наполовину — а ей хоть бы хны! Спортит ее ублюдок Петюнечка, как есть спортит; поутру очнется — голосить станет.

Сама виновата.

Одна загвоздка: за девку поруганную мужички здешние и озлиться могут. А Филат со своей бой-бабой сгоряча еще и уряднику стукнут! Да и сама Акулька молчать не обучена. «Артельщики» — не дураки, даром что ветошники; особенно Карпуха. Понимать должны. Значит, кончат девку по-тихому. Мало ли? Волки порвали, или в болоте утопла. Сгинула — и концы в воду.

Хреново. И девку-дуру жалко, и в селе веры не дадут, что сама где-то пропала. А если еще видел кто, как она сюда шла... Выходит, гореть этой хавире по-любому! Княгиня тоже не с добрыми вестями, небось, нагрянула — добрые и подождать горазды. Когти надо рвать отсюда, Валет Пиковый! Веревка с варавским мылом тебе, беглому, по-любому обеспечена, терять нечего...

Раскудрить твою!.. дождались!

От страшного пинка дверь, распахнувшись настежь, с грохотом ударилась о стену.

И, резко качнувшись обратно, едва не припечатала по роже незваного гостя. Однако в последний момент тот все же подставил локоть; охнул от боли, выматерился сквозь зубы.

Заминка вышла.