Маг в законе - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он знал очень много. И вряд ли привел тебя сюда лишь потому, что многоречивому Шалве Теймуразовичу не хватало внимательного слушателя.
Делает ли он что-нибудь просто так? вряд ли.
— Вы ешьте, не стесняйтесь, дорогая моя Раиса Сергеевна! Видите: нам уже несут превосходное лобио, какого вам не найти в вашем Кус... ах да, в Кус-Кренделе! Пожалуй, такого лобио вам не найти и в столице — кстати, вы не собираетесь в столицу? На днях? Шучу, шучу, я ведь все понимаю...
Сытый кот, наевшись лобио, играет с мышью.
Сытому коту весело.
А ведь тебе не весело, Шалва Теймуразович. Тебе совсем не весело, и ты нет-нет да и мазнешь по своей даме пристальным, полуполковничьим взглядом: поняла ли? о чем думает? где ищет мышь спасительную лазейку?
И ты не можешь не видеть, князь: дама держится лишь на остатках упрямства, ибо силы на исходе.
Может быть, тебе интересно знать: сколько она продержится?
— П-позвольте... п-позвольте ангажировать вашу даму!.. эй, музыканты — полечку!
Пехотный капитан стоял у вашего столика.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХЗаглянуть в глаза пехотному капитану очень трудно, из-за вечно застилающей их стеклянной мути отупения, трудно, но можно, и тогда проглядывает:
...сугроб.
У сугроба притулилась молодая, доверчивая березка. Качает тонкими ветвями, ахает в испуге. Снег кругом ноздреватый, мокрый; птица с розовой грудкой прыгает, высматривает пищу. Сверху валится на головы мокрая простыня неба, разодранная на востоке зарей. Где-то ржет лошадь.
Выстрел.
Везет же людям: стреляются...
* * *В зале хихикали, прикрывая рты ладошками, певички: ждали потехи. Цивильный «шпак» привел в ресторацию едва ли не побирушку с паперти — отчего ж не позабавиться бравому офицеру?
— В-вашу ручку, мадам! или — мамзель?!
— Дама не танцует.
Болотные глаза медленно поднялись от стола; двумя гусеницами поползли вдоль капитанского мундира. Остановились где-то в районе воротничка-стойки.
Уперлись в кадык.
— Позвольте узнать: п-почему? я могу заказать что-нибудь народное... «Д-дубинушку»? «Камаринскую»?!
— Пшел вон, дурак.
Видимо, до пехотного капитана не сразу дошел смысл сказанного. Он еще продолжал скабрезно ухмыляться, но желтое лицо налилось кровью, став похожим на осеннее яблоко; в мутных глазках появился блеск, тот блеск, что сразу позволяет опознать кокаиниста и развратника.
— Что... что вы сказали?!
— Я сказал: убирайтесь вон. И поживее.
Ладонь капитана судорожно нашарила кобуру; сдернула ремешок.
— Хорошо-с... очень хорошо-с!.. всякий ш-штафирка будет...
Князь Джандиери неторопливо встал. Правая рука его легла поверх капитанского ремня; левая же перехватила запястье разъяренного офицера, и дуло револьвера уставилось в потолок. Так они и замерли на миг: скульптурная группа «Караемый порок». Затем, под дружное «Ах!» певичек, князь поднял капитана над собой и неспеша огляделся: куда бы бросить?
— К дверям, ваша бдительность! — быстренько подсказал возникший из ниоткуда толстяк-хозяин. — Изволите видеть: там фикус, и больше ничего! никакого разоренья-с, ваша бдительность!
— К дверям? — спросил Шалва Теймуразович у ворочающегося сверху капитана.
И, не дождавшись ответа, опустил свою жертву на прежнее место.
Расторопный толстячок, приобняв лишившегося дара речи капитана за плечи, повел того к столику, нашептывая в ухо. Спина любителя танцев отчетливо выражала степень усвоения информации: она выпрямлялась, выпрямлялась — и вот обладатель исключительно прямой (сейчас треснет!) спины, так и не задержавшись у столика с певичками, направляется к дверям.
Быстро.
Еще быстрее.
К тем самым дверям, у которых фикус.
Да, все верно: там сейчас действительно фикус, и больше ничего.
Больше никого.
— Так на на чем мы остановились, дорогая Раиса Сергеевна? — спросил князь Джандиери, оправляя сюртук.
* * *Грязь натужно всхрапывала, с неохотой отпуская колеса — чтобы вновь приникнуть, всосать пупырчатыми губами, одарить слюнявым поцелуем...
— Н-но! шагай, постылая!
Небо было того пронзительного, блекло-голубого колера, который сразу наводит на мысли о чистоплотной нищете; и еше почему-то — о скорой смерти. Давно позади остался последний мордвинский будочник в серо-желтом казакине, с допотопной алебардой в руках; по обе стороны разъезженной дороги тянулись унылые квадраты полей и редкие островки леса.
— Н-но! наддай!
Ты тупо смотрела в широкую спину Федюньши, на стриженный в «скобку» затылок — шапку парень уже давно кинул в телегу. Чувствовалось: крестный сын вдовы Сохачихи в потрясении. До глубины своей наивной, наспех отесанной души. Это сквозило во всем: в посадке, в излишне частом покрикивании на горемычную лошадь, в тех взглядах, какие он искоса бросал на тебя.
О чем речь, Княгиня? — конечно, ты не спешила заговорить с парнем. Утешить, объяснить — нет, не спешила. Кто бы тебя утешил? кто б объяснил?
...вы просидели в «Картли» едва ли не до вечера. Зал постепенно наполнялся публикой, на сцене образовались ромалэ, мало уместные в заведении Датуны Саакадзе, но мигом подогревшие настроения завсегдатаев — впрочем, никто не позволил себе выходку, подобную капитанской эскападе.
Господин полуполковник говорил. Ты слушала. Иногда вставляла одну-две короткие реплики. Спросила: сыт ли твой спутник? Оказалось, сыт — накормили при кухне. И снова: мнение князя Джандиери относительно давнего установления института епархиального надзора при областных и уездных судах, сокращение числа побегов с этого времени... соболезнования по поводу трагической гибели Елены Запольской... уверения в личном контроле следствия и розыска...
Потом вы расстались.
Князь проводил вас до самой гостиницы, но внутрь заходить не стал. Сказал: нумер забронирован. И откланялся. Ты получила ключи у одноглазой тетки (видимо, это ее князь, забывшись, произвел в «портье»); осмотрела помещение. Вполне прилично. После барака, после тесной каморки в сенях — более чем.
И кровати — две.
Спустившись вниз, в отведенную для Федюньши каморку, ты обнаружила там пьяного вдрызг слесаря со товарищи, учившего жизни «деревенского олуха». Слесарь был послан каторжным загибом, товарищи промолчали, а парень — извлечен наружу и препровожден за шкирку в твой нумер. По дороге тетка-портье попыталась было вякнуть что-то насчет того, будто у них «приличное заведение», но ты лишь глянула в теткину сторону, и дура захлопнула рот.
Тебе тогда еще показалось, что это у тебя выжжены глазницы.
И ты ими смотришь.
Что показалось тетке, осталось неясным, но ее больше не было видно и слышно.
А утром, как и было обещано, вы уехали. Навсегда, как тоже было обещано. Ты верила в последнее.
Нет, господин полуполковник!.. не верила.
— ...Н-но!.. слышь, Рашеля... Рашеля, ты спишь?
— Нет. Не сплю.
— Слышь, Рашеля... а ты раньше што — завсегда так жила?
Глаза.
Огромные, сияющие.
Даже не верится, что у «страшного Сохача» могут быть такие глаза.
— Как? как жила?!
— Ну, так... кабаки, нумера... баре ручку целуют... што, кажный божий день?!
Господи, вот о чем он думал! Не о морге, где едва не стравил при виде изувеченной Ленки-Ферт; не о презрительной снисходительности усача-жандарма — о роскоши! Кабаки, нумера... баре — ручку... Что он видел в своей жизни, несчастный лешак, если ему объедки на кухне «Картли» и дешевый нумер с клопами за сад эдемский пригрезились?!
— Ленку видел? — спросила ты, кутаясь в обтрепанный платок. — В покойницкой? тоже хочешь — туз над бровями?!
— А-а, — отмахнулся парень, звонко прихлопнув комара на лбу, как раз в том месте, куда ему был обещан бубновый туз. — Однова живем...
Он подумал.
— Знаешь, Рашеля... я на днях куру резал. Кинул на колоду, топоришком тюкнул — а она возьми да и вырвись. Зачала по двору гасать, без башки-то. А я смотрю и мыслю: чем я лучше той куры? Так до гробовой доски и пробегаю по селу... безголовым. Да, вот еще: што такое «прут»?
— Прут? — удивилась ты. — Ну, ветка такая... тонкая.
— Не-а, про ветку я и сам... Ты когда из покойницкой вышла, с кавалером, как двинулась со двора, так усатый сторожу и брякни шепотком: «Ишь, краля... не в ресторацию ее, а на «прут», да двенадцатой на дюжину!..»
Он ждал ответа, глуповато моргая белесыми ресницами.
Дождался.
— Прут, Сохач ты мой, это железный стержень о восьми вершках. На одном конце — головка, на другом — ушко для замка. И нанизывают на сей стержень от восьми до двенадцати наручников, заклепывают, и ведут так арестантов по этапу. Понял? И о замене «прута» на ножные кандалы ты просишь, как о величайшей милости.