Сбрендили! Пляски в Кремле продолжаются - Владимир Бушин

Или вот хотя бы строки из одного письма Толстого вашему герою: «Вместо умиротворения вы до последней степени напряжения доводите раздражение и озлобление людей всеми этими ужасами произвола, казней, тюрем, ссылок и всякого рода запрещений, и не только не вводите какое-либо такое новое устройство, которое могло бы улучшить общее состояние людей, но вводите в одном, в самом важном вопросе жизни людей — в отношении людей к земле — самое грубое, нелепое утверждение, которое неизбежно должно быть разрушено, — земельная собственность». Далее писатель, в отличие от Михалкова и Рогозина проживший почти всю жизнь в деревне, писал, что «нелепый закон 9 ноября» (восхитивший землевладельца Михалкова) имеет целью оправдание земельной собственности и не имеет «никакого разумного довода, как только то, что это самое существует в Европе (пора бы нам уже думать своим умом)». И писал это Толстой от лица «огромной массы народа, никогда не признававшей и не признающей право личной земельной собственности». Да еще предупреждал: «Вас хотят и могут убить». Увы, пророчество сбылось…

И дочери Татьяне тогда же Толстой горько сетовал: «Если бы правительство, не говорю уже, было бы умным и нравственным, но если бы оно было хоть немного тем, чем оно хвалится, было бы русским, оно бы поняло, что русский народ с своим укоренившимся сознанием о том, что земля Божья и может быть общинной, но никак не может быть предметом частной собственности, оно бы поняло, что русский человек стоит в этом важнейшем вопросе нашего времени далеко впереди других народов. Если бы наше правительство было бы не совсем чуждое народу… Слепота людей нашего так называемого высшего общества поразительна… Они слепые, а что хуже всего, уверенные, что зрячие».

Г. Зюганов привел было одно подобного рода высказывание Толстого. Но поэт-орденоносец Кублановский тотчас заявил, что это некорректно. Почему — скрыл. Видимо, считает, что можно ссылаться лишь на лауреатов Ленинского комсомола, как Михалков, да премии Солженицына, как он сам. У Толстого, увы, таких премий не было, у него— лишь медаль за оборону Севастополя да Анна четвертой степени.

А слова о том, что, если бы правительство не хвалилось, а на самом деле было русским, заставляют вспомнить, с одной стороны, нынешнего коллегу Столыпина. Он недавно на вопрос: «Что вы любите больше всего?» — на всю страну возгласил: «Россию!» С другой стороны, вспоминается сам Михалков, в порыве верноподданнического обожания однажды, пожирая глазами нынешнего коллегу Столыпина, воскликнул: «Ваше превосходительство!..» Вот и вся их «русскость».

Впрочем, лендлорду Михалкову нет дела до Льва Толстого. Он мог бы храбро повторить заученные с детства слова из басни своего папы:

Да что мне Лев!Да мне ль его бояться?

Он предпочитает Чехова. Что ж, никто не против. Прекрасно! И вот, дабы еще более прославить и вознести своего героя, закончил речь такими словами: «Столыпин следовал великому призыву чеховского профессора Серебрякова: «Дело надо делать, господа!» Имя России — Столыпин!»

Я обмер… Профессор Серебряков из «Дяди Вани» как символ и вдохновитель самоотверженного, бескорыстного служения прогрессу?! Да это все равно, что городового из чеховского рассказа «Хамелеон» представить образцом твердости взглядов и принципиальности. Или Беликова из рассказа «Человек в футляре»— воплощением безоглядного мужества. Такое понимание чеховского образа можно извинить гармонисту Черномырдину или пятикратному интеллектуалу Миронову — с этих что взять?

Но Михалков-то! Его отец рассказывал: «Мои сыновья воспитывались средой искусства. Она формировала их мировоззрение и характер. В нашем доме бывали крупные художники, мастера слова, пианисты, артисты… Мои ребята с детства общались с пианистами Софроницким, Рихтером, артистом Москвиным, писателями Алексеем Толстым, Эрен-бургом. Среда их воспитывала».

И дальше всю жизнь будущий нижегородский landlord Mihalkov жил в мире искусства — литературы, кино, театра.

А по Чехову даже поставил фильм. И вот итог: ученик Софроницкого и Рихтера славит профессора Серебрякова как человека дела и прогресса. Да ведь у Чехова это— воплощение бездарности и самовлюбленности, паразитизма и пошлости! Старый сухарь, ученая вобла двадцать пять лет пишет об искусстве, ничего не понимая в нем, говорит дядя Ваня, за счет труда которого тот паразитирует. А в конце концов задумал продать имение, где на него работают другие. Да оно еще и не ему принадлежит! Дядя Ваня не выдерживает такой наглости, хватает револьвер и палит в паразита: бах! — промах, бах! — промах… Какая досада!

А тот, уезжая вскоре из имения, как ни в чем не бывало, наставляет остающихся работяг: «Дело надо делать, господа!» О, мог ли Чехов вообразить, что через сто с лишним лет клич этого персонажа подхватит воспитанник корифеев русского искусства и бросит всему народу. Думаю, Чехов дал бы дяде Ване возможность пальнуть третий раз. И уже не в профессора Серебрякова…

2008 г.

ЧЕМ МЕНЬШЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ

Опять я не выдержал! Опять написал Путину! А ведь знаю, что бесполезно. Но посудите, читатель, сами: с одной стороны, пример великого Льва Толстого, которому, конечно же, хочется следовать, а он сто лет тому назад писал то царю, то Столыпину; с другой — хотя бы Ксения Ивановна Григорьева из Краснодарского края, которая сейчас тоже пишет в Кремль. И вот она, безвестная, терпеть уже не может, а ты…

Толстой мечтал: «Если бы правительство было умным и нравственным, если бы оно было хоть немного русским…» Столыпину написал пять писем. В последнем от 30 августа 1909 года сострадал премьеру: «Пишу Вам об очень жалком человеке, самом жалком из всех, кого я знаю. Человека этого Вы знаете и, странно сказать, любите, но не понимаете всей степени его несчастья и не жалеете… Человек этот — Вы сами… Не могу понять того ослепления, при котором Вы можете продолжать Вашу ужасную деятельность, угрожающую Вашему благу, потому что Вас каждую минуту могут убить. Деятельность, губящую Ваше доброе имя, потому что уже теперь Вы заслужили ту ужасную славу, при которой всегда, покуда будет история, имя Ваше будет повторяться как образец грубости, жестокости и лжи…»

Ксения Ивановна в наши дни пишет премьеру: «Не любите вы наш народ и нашу страну. Так люди о вас говорят. Я больная старая женщина. Получаю пенсию плюс инвалидность 7700 рублей. Такие, как я, как-нибудь доживем до своих последних дней. А что ждет наших детей и внуков? Работы нет, а если есть, то не известно, заплатит хозяин или нет…

Вы списали долги Монголии— 8,5 млрд., Ираку — 10,5 млрд., Афганистану, Сирии, Алжиру, додумались отдать даже столетние царские долги Франции. Со всеми расплатился. А с нами?» («Советская Россия», 28.Х.10).

Да, не выдержал, написал письмо и я. Поводом к нему послужило следующее судьбоносное обстоятельство. Как известно, года два тому назад премьер распорядился, чтобы школьники штудировали «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына. Министр просвещения (а не затемнения?) Андрей Фурсенко, шаркнул ножкой: «Буисделано!», хотя сам-то едва ли читал эту телемахиду. Но прошло время, и Наталья Солженицына, вдова великого писателя, с грустью признала: «Оказалось, не то что дети, но и многие взрослые не могут, увы, прочитать «Архипелаг» целиком. Просто жизнь не дает такой возможности» («Российская газета», 28.Х.10).

Нет, мадам, не столько жизнь, сколько сама книга препятствует ее усвоению. Ведь это без малого две тысячи страниц кошмарно-взвинченного ораторства… И взрослому-то не лезет, а как одолеть такую глыбу несъедобщины чистой, нежной, ранимой детской душе!.. И тогда неутомимая вдова решила выручить и премьера, и министра затемнения. Она пошла по пути американских друзей, которые давно сделали из шедевра мировой литературы дайджест в 120 страниц. Правда, вдова сократила ее, по подсчетам М. Агранович из «Российской газеты», только в пять раз. И говорит: «Это была не редактура. Это было преображение текста». Сам автор ловко определил свое гомерическое сочинение как «опыт художественного исследования». Поэтому, когда его тыкали носом в какое-нибудь вранье, он всегда мог ответить: «Что за претензии? Это же всего лишь опыт! Это только мое художество!» Но вдова бесстрашно пошла еще дальше: «Мне удалось не засушить роман…» Вы слышите: уже роман! Более того, Солженицына объявляет книгу супруга «большой симфонией», а себя — «чувствует подмастерьем великого композитора». Ну а с симфонией — совсем легко.

Тут весьма примечательно и такое заявление подмастерья: «Меня ошеломило, что учителя, с которыми советовалась, сказали: «Дети не знают, например, кто такой Киров. Надо дать объяснение об очень многих людях, кто это такие». Мне пришлось, говорит, составить словарь исторических деятелей. «Раньше мы издавали «Архипелаг» без такого словаря».