Полутораглазый стрелец - Бенедикт Лифшиц

Вы, воплощенная Эсхилова мечта,

Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,

Дочь Микеланджело, обязанная формой

Титанам, лишь тобой насытившим уста!

ПОЛЬ ВЕРЛЕН

194. МАРИНА

Океан, в котором

Звонок плеск волны,

Мечется под взором

Траурной луны,

И, вгрызаясь резче

В неба бурый мрак,

Блещет в нем зловещий

Молнии зигзаг.

В судороге пьяной

Каждый новый вал

Пляшет, плещет рьяно

Вдоль подводных скал,

А по небосводу,

Рыща напролом,

Рвется на свободу

Ураганный гром.

Я боюсь поцелуя:

Он - пчелиный укус,

Днем и ночью влачу я

Страха тягостный груз.

Я боюсь поцелуя!

Но глаза хрупкой Кэт -

Словно пара агатов,

И лица ее цвет

Обольстительно матов.

Ах, мне нравится Кэт!

* Бедный пастушок (англ.). - Ред.

Завтра день Валентина,

И предстать должен я

Перед нею с повинной…

Где ж решимость моя

В страшный день Валентина?

Мы помолвлены с ней -

Это было бы счастье,

Если б в лучший из дней,

Тайной мучимый страстью,

Я не млел перед ней!

Я боюсь поцелуя:

Он - пчелиный укус.

Днем и ночью влачу я

Страха тягостный груз.

Я боюсь поцелуя!

В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,

В промозглом воздухе платанов голых вязь,

Скрипучий омнибус, чьи грузные колеса

Враждуют с кузовом, сидящим как-то косо

И в ночь вперяющим два тусклых фонаря,

Рабочие, гурьбой бредущие, куря

У полицейского под носом носогрейки,

Дырявых крыш капель, осклизлые скамейки,

Канавы, полные навозом через край, -

Вот какова она, моя дорога в рай!

197. ПОСЛЕДНЕЕ ИЗЯЩНОЕ ПРАЗДНЕСТВО

Расстанемся друг с другом навсегда,

Сеньоры и прелестнейшие дамы.

Долой - слезливые эпиталамы

И страсти сдерживавшая узда!

Ни вздохов, ни чувствительности ложной!

Нам страшно сознавать себя сродни

Баранам, на которых в оны дни

Напялил ленты стихоплет ничтожный.

203

Жеманясь и касаясь лишь слегка

Утех любви, мы были смешноваты.

Амур суровый требует расплаты -

И кто осудит юного божка?

Расстанемся же и, забыв о том,

Что блеяли недавно по-бараньи,

Объявим ревом о своем желаньи

Отплыть скорей в Гоморру и Содом.

198. САТУРНИЧЕСКАЯ ПОЭМА

Право, и дьявол тут мог бы смутиться -

Я опьянел в этот солнечный день.

Что было хуже: сама ли певица,

Или тупая ее дребедень?

Под керосиновой лампой пьянино…

Дым, изо всех наползавший углов…

Печень больная была ли причиной,

Но я не слышал собственных слов.

Все расплывалось в каком-то угаре,

Желчь клокотала во мне, как фонтан.

О, эти арии в репертуаре

Хари, укрытой за слоем румян!

После мороженого я скоро

Вышел на воздух в открытый сад,

Где с меня не сводили взора

Три мальчугана с глазами трибад.

Эти бездельники за парапетом

Станции стали еще наглей.

Я заорал на них, но при этом

Пепла наелся сигары своей.

Вот и конец наважденью: я - дома!

Кто-то мне на ухо шепчет… Нет,

Это не явь, а все та же дрема!

К счастию, ночь на исходе… Рассвет…

199. САФО

С тугими персями, с запавшими глазами

Вдоль хладных берегов волчицей Сафо бродит.

Ей распирает грудь желаний томных пламя,

И о Фаоне мысль до бешенства доводит:

Все слезы презрел он! Забывши об обряде,

Она густых, как ночь, волос терзает пряди.

О, если б вырваться из тягостного плена

В те времена, когда свою любовь напевам

Ей нравилось вверять, чтобы в стихах нетленно

Их память сберегла в усладу спящим девам!

И вот, окликнута из моря Мойры зевом,

Она бросается в него белей, чем пена,

Меж тем как в небесах, пылая правым гневом,

Отмстительницею Подруг встает Селена.

ЖАН-АРТЮР РЕМБО

200. ОЩУЩЕНИЕ

В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,

Ступая по траве подошвою босою.

Лицо исколют мне колосья спелой ржи,

И придорожный куст обдаст меня росою.

Не буду говорить и думать ни о чем -

Пусть бесконечная любовь владеет мною -

И побреду, куда глаза глядят, путем

Природы - счастлив с ней, как с женщиной земною.

201-203. ОФЕЛИЯ

По черной глади вод, где звезды спят беспечно,

Огромной лилией Офелия плывет,

Плывет, закутана фатою подвенечной.

В лесу далеком крик: олень замедлил ход.

По сумрачной реке уже тысячелетье

Плывет Офелия, подобная цветку;

В тысячелетие, безумной, не допеть ей

Свою невнятицу ночному ветерку.

Лобзая грудь ее, фатою прихотливо

Играет бриз, венком ей обрамляя лик.

Плакучая над ней рыдает молча ива.

К мечтательному лбу склоняется тростник.

Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться.

Порою, разбудив уснувшую ольху,

Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.

Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.

206

Офелия, белей и лучезарней снега,

Ты юной умерла, унесена рекой:

Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега

О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

Не потому ль, что он, взвевая каждый волос,

Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?

Что услыхала ты самой Природы голос

Во вздохах сумерек и жалобах дерев?

Что голоса морей, как смерти хрип победный,

Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,

Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный,

Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?

Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого

Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;

Оно безмерностью твое глушило слово -

И Бесконечность взор смутила твой навек.

И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью

Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.

И что Офелию он увидал воочью

Огромной лилией, плывущей по реке.

204. НА МУЗЫКЕ

Вокзальная площадь в Шарлевиле

На чахлом скверике (о, до чего он весь

Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)

Мещане рыхлые, страдая от одышки,

По четвергам свою прогуливают спесь.

Визгливым флейтам в такт колышет киверами

Оркестр; вокруг него вертится ловелас

И щеголь, подходя то к той, то к этой даме;

Нотариус с брелков своих не сводит глаз.

Рантье злорадно ждут, чтоб музыкант сфальшивил;

Чиновные тузы влачат громоздких жен,

А рядом, как вожак, который в сквер их вывел,

И отпрыск шествует, в воланы разряжен.

На скамьях бывшие торговцы бакалеей

О дипломатии ведут серьезный спор

И переводят все на золото, жалея,

Что их советам власть не вняла до сих пор.

Задастый буржуа, пузан самодовольный

(С фламандским животом усесться - не пустяк!),

Посасывает свой чубук: безбандерольный

Из трубки вниз ползет волокнами табак.

Забравшись в мураву, гогочет голоштанник.

Вдыхая запах роз, любовное питье

В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье

И возится с детьми, чтоб улестить их нянек.

Как матерой студент, неряшливо одет,

Я за девчонками в тени каштанов томных

Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ

Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных.

Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор

На шеи белые, на вьющиеся пряди,

И под корсажами угадывает взор

Все, что скрывается в девическом наряде.

Гляжу на туфельки и выше: дивный сон!

Сгораю в пламени чудесных лихорадок.

Резвушки шепчутся, решив, что я смешон,

Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок…

208

205. РОМАН

Нет рассудительных людей в семнадцать лет!

Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.

Шумливые кафе. Кричаще-яркий свет.

Вы направляетесь под липы эспланады.

Они теперь в цвету и запахом томят.

Вам хочется дремать блаженно и лениво.

Прохладный ветерок доносит аромат

И виноградных лоз, и мюнхенского пива.

Вы замечаете сквозь ветку над собой

Обрывок голубой тряпицы с неумело

Приколотой к нему мизерною звездой,

Дрожащей, маленькой и совершенно белой.

Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин

Пьянит такая ночь… Как будто бы спросонок,

Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,

А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.

В сороковой роман мечта уносит вас…

Вдруг - в свете фонаря, - прервав виденья ваши,

Проходит девушка, закутанная в газ,

Под тенью страшного воротника папаши.

И, находя, что так растерянно, как вы,

Смешно бежать за ней без видимой причины,

Оглядывает вас… И замерли, увы,

На трепетных губах все ваши каватины.