Чем звезды обязаны ночи - Юон Анн-Гаэль

Итак, на протяжении многих лет я рисковал, и рисковал по-крупному. Жо был моей совестью. Моей страховкой. Даже восхищаясь, он продолжал предостерегать меня. Я должен сохранять благоразумие. Самая большая опасность для шулера – это войти в раж. Увериться в собственном всемогуществе. Мои партнеры по игре не обманывались на мой счет. Пусть они не могли ничего доказать, но прекрасно понимали, что они чего-то не заметили, и я нередко уходил после игры с фингалом под глазом. Но сообразительности мне было не занимать. Для меня покер больше не был игрой случая. Вооружившись мастерством, оппортунизмом и немалой долей хитрости, я сумел расплатиться с долгами. И сделать себе имя.

Я инвестировал выигранные деньги. Для начала в один бар. Потом во второй. Потом в десяток других. Я организовывал вечеринки в задних комнатах. Сыгранные другими партии приносили барыш мне. Я заинтересовался искусством. Я покупал рисунки, скульптуры, картины. Делал ставку на неизвестных художников, когда чутье подсказывало мне, что рано или поздно они добьются успеха. Однажды вечером за игорным столом паренек, которому здорово не везло, выплатил свой проигрыш картинами. Год спустя их стоимость взлетела ввысь, и один американский музей выкупил у меня все, заплатив чистоганом. Так я выигрывал и удачно размещал капитал. Я даже приобрел кинотеатр по соседству, который хоть и ничего мне не приносил, но позволял вновь обрести Роми. В улыбке Ингрид Бергман, в изгибах тела Мэрилин. В сигаретном дыму до безумия загадочных героинь Хичкока. Я снова видел ее в маленьком кинозале, с блестящими глазами. Очарованную, словно ребенок. «Что мне больше всего в этом нравится, – прошептала она однажды вечером, – это что знакомые, обыденные, почти низменные вещи становятся чем-то необычайным. Кино способно что угодно сделать интересным. Лай собаки. Женщину, поправляющую прическу. Человека, который варит себе яйцо». Я часто об этом думал. Между двумя партиями в покер я представлял себе эту сцену на большом экране. Разбирал каждую деталь – в выражении лиц, мимике, звуках, свете. Кино – это то, что делает жизнь более завораживающей, чем в самом кино. И этому научила меня Роми. Она изменила мой взгляд на мир. Темные залы стали моей отдушиной, моим спасением. От ее потери. От воспоминаний. Они стали билетом в один конец, прямиком ведущим к нашей истории.

И вот однажды весенним вечером я явился на виллу по приглашению знаменитого художника, на котором сделал состояние. Когда он протянул визитку в сторожку, Марсель, окинув нас взглядом, не узнал меня. Я погрузнел, обзавелся бородой и уверенностью в себе. Тот мальчишка, который в своем мокром костюме мелкого гангстера покорил Роми под калифорнийским ливнем, остался далеко в прошлом.

Праздник был в самом разгаре. Вилла ни на йоту не утратила своего великолепия. Я снова увидел феерические декорации, раблезианские столы, утонченные наряды избранного общества – громкие имена из мира искусства, моды, политики и шоу-бизнеса. Но кое-что все-таки изменилось. Ни следа маркизы, которая в прежнее время перепархивала от одной компании гостей к другой, с длинным мундштуком в пальцах и с драгоценностями с кулак величиной на тонкой шее. Воспользовавшись выступлением канатоходцев, которые приворожили моего художника, я улизнул в дом и стал рыскать по всем этажам в ее поисках. Пройдя сквозь множество коридоров и личных апартаментов, я в конце концов обнаружил маркизу. Сидя у окна, она смотрела на луну. Из сада доносились смех, аплодисменты, всплески музыки. Все приглушалось рокотом океана и стрекотанием сверчков.

– Меланхолия вам к лицу, – сказал я, указывая на ее платье.

Длинное синее шелковое платье, расшитое мелкими жемчужинами.

Она вздрогнула. Потом на ее лице появилась легкая улыбка.

– Вы ведь узнали меня, не так ли?

Она наклонила голову. Взяла сигарету, поднесла к губам. Она постарела. В ее глазах была затаенная печаль. Однако, несмотря на возраст, от маркизы исходила вневременная чувственность. Какова была история ее жизни? Я бы дорого дал, чтобы это узнать. Но момент был неподходящий.

– Я готов на все, – сказал я. – Лишь бы снова ее увидеть.

Она выдохнула длинную струйку дыма в потолок, по которому порхали облака и ангелочки.

– Я позабочусь о ней, – продолжал настаивать я. – Скажите мне, где ее найти.

Она глубоко вздохнула. Мне показалось, что ее глаза блеснули. И потом со сдержанным волнением она произнесла:

– Если бы я только знала.

30

– Необходима пересадка. И как можно скорее.

Доктор Мели откладывает стетоскоп. Я беру Гвен за руку. Она дрожит.

Мы приехали на рутинный осмотр. Но для Нин ни о какой рутине речь, конечно же, не шла. Каждый день ее жизни хранил связь с предыдущим в надежде, что он не станет последним. Малышка идет по тонкой ниточке, и возможности ее сердца на исходе.

– Что значит «скорее»? – лепечет Гвен.

Она делает все, что может, чтобы Нин продолжала жить. В этот момент ей самой становится тяжело. Доктор нанизывает слова, от которых по спине пробегает холод. Сложившись в фразы, эти слова заставляют усомниться в Боге, судьбе и во всем том, о чем не устают твердить люди, когда кто-то пребывает в отчаянии. Он произносит: «ухудшение», «операция», «на открытом сердце», «донор» и прочую тарабарщину, в которой я ничего не смыслю. Какой просвет можно в этом разглядеть? Какой смысл? За что уцепиться, чтобы не упасть в бездну?

– Я могу отдать свое, – внезапно говорю я.

Я протягиваю ему руку. Пусть возьмет мою кровь, мое сердце, пусть извлечет из меня любые органы, если это поможет спасти малышку.

Он качает головой. Все не так просто. Совместимые доноры встречаются редко. Один шанс на миллион. С тем же успехом можно сыграть в лотерею.

Мы возвращаемся домой совершенно подавленные. Я пытаюсь придумать выход. Гвен молчит.

Проходит неделя. Ко мне возвращается вера. Нин прыгает по лужам, бегает за овцами, гладит бабочек, аккуратно держа их за крылышки.

А потом однажды ночью Гвен постучалась в мою дверь. Бледная до синевы. У нее на руках Нин, слабая как никогда. С закрытыми глазами, шепчет что-то неразборчивое. Я кладу руку ей на лоб. Он пылает.

Машина на предельной скорости мчится по пустынной дороге. И все равно путь кажется мне бесконечным. На крыльце белого здания больницы нас ждут носилки. Малышка вместе с матерью исчезают в коридоре, оставив меня в тусклом зале ожидания, который пахнет одиночеством и дезинфицирующим средством.

Бальтазар

Прошло четыре года. И вдруг однажды мой телефон зазвонил.

– Она здесь.

Я узнал низкий пленительный голос маркизы. Через секунду она повесила трубку.

Я до сих пор не знаю, почему Вера решила позвонить мне в тот день. Надеялась ли она, что я помогу ей удержать Роми? Переживала ли за малышку, которая никогда не узнает отца? А может быть, она испытывала ко мне некую долю симпатии?

Я остановился в своем тайном укрытии под деревьями, откуда был виден дом с синими ставнями. Ворота распахнуты. На аллее, ведущей в большой парк, припаркован черный «бугатти», истинный шедевр среди легковушек-седанов, какой в здешних местах встретишь нечасто. Принадлежал ли он Роми? Если только… Впервые я допустил мысль, что она могла начать жизнь с чистого листа. Я ждал ее, безразличный ко взглядам, которые бросали на меня другие женщины. Решил хранить ей верность, убежденный, что мы снова встретимся и все пойдет как раньше. А она? Мужские, резкие очертания автомобиля породили во мне сомнения.

Я замер в растерянности. Имеет ли смысл просто позвонить в дверь? Я боялся ее реакции. Но уже почти решился, как вдруг из дома вышла она сама. В длинном меховом манто и в шикарнейшем сером костюме. Я бы не узнал ее, если бы не рыжие волосы, которые она собрала в высокую прическу. Она стала более зрелой, приобрела округлость форм, и, Боже мой, как же ей это шло! Она буквально лучилась красотой.