Русский полицейский рассказ (сборник) - Коллектив авторов

На кладбище, среди каменных и чугунных памятников, крестов и оград, зияла большая яма со склепом. Гроб пристава Кузнецова ушел низко, и, чтобы бросать землю на крышку, приходилось нагибаться. После литии соборный протоиерей сказал краткую речь о заслугах и жизни покойного. Настала минута нерешительности. Со стороны ворот кладбища раздался глухой залп. Полетели горстки песку в могилу, городовой с рыжими усами подавал его желающим. Из толпы, топтавшейся в молчании, вышел недавно назначенный полицмейстер со сдвинутыми бровями. Он начал хрипло свое «слово», которое состояло из целого сочувственных фраз, но издали можно было принять их за окрики. Точно он сердился на покойника и распекал его, как подчиненного. Василий Максимович отошел в сторону с приставом 2-й части и издали смотрел на грустную церемонию. Покойников похоронили невдалеке друг от друга, и тем еще более усилился гул и рыдания от стоявших около могил.

– Что, Василий Максимович, поскребывают по душе кошки, – спросил пристав.

– Да, признаюсь, зрелище не из приятных. И кто мог думать третьего дня, что человек совершенно здоровый будет так скоро лежать вот под этим крестом; знаете, ведь я за 20 минут до его смерти говорил с ним, как нарочно, он благословлял службу в нашей полиции и очень далек был от мысли, что ему так скоро придется окончить жизненные счеты; он еще посмеивался над моим волокитством. Не знаю как на кого, а на меня сильно повлияла его смерть, тем более что мы были в таких близких отношениях, и как странно все: только что человек веселился, и вдруг на тебе.

– Я играл у него на квартире в карты, когда мне доложили о его смерти, и это настолько меня поразило, что я буквально едва не упал в обморок, даже и до сих пор не помню, как у меня хватило силы воли предупредить о случившемся гостей и подготовить жену. Когда она узнала истину, то впала в такой глубокий обморок, что доктор опасался за ее жизнь, а именинница, дочь покойного, вы ее знаете, девочка 9 лет, так истерически рыдала, что у меня не хватило самообладания, и я принужден был уйти, так как боялся, как бы самому не разрыдаться. Бедная девчурка надолго запомнит этот злополучный день именин. Говорят, все-таки городская управа отнеслась очень сочувственно, кажется, отпустила сто рублей на похороны.

– Да, дали место даром и устроили склеп.

– Ну что же, и за это спасибо, хотя мне кажется, что покойный Сергей Иванович большего заслужил от города.

– Эх, Василий Максимович, дайте срок, все уляжется; пройдет год, много три, и оценят наши услуги перед царем и отечеством. Неужели вы думаете, что не будет конца этой дикой вакханалии «товарищей». Нет, он будет, и очень скоро. Я глубоко верю в наступление более светлого будущего для нашей полиции, хотя, правда, как будто нарочно, оттягивают реформу, благодаря чему в полиции по-прежнему царит самоуправство высших и дикость низших ее чинов, но все это временно, и Бог даст, в самом близком времени наступит новая эра нашей службы и нашей жизни.

– Да, а пока нас будут выгонять со службы без суда, а если мы будем оставаться и служить, то нас будут бить по примеру нашего дорогого Сергея Ивановича.

– Эге, Василий Максимович, да вы скептик, больше чем я думал, если мы ко всему будем относиться отрицательно, то не следует служить; что же касается частых убийств наших сослуживцев, то ведь это делается в кровавом чаду политических неурядиц, как любят выражаться «товарищи», и, может быть, мы, скромные герои будничной жизни, будем с течением времени служить памятником и примером непоколебимости старой, неустроенной, но доблестной русской полиции, и наши преемники, новые полицейские чиновники со специальным образованием, помня наши заслуги, дадут нам место в своих рядах, где, я уверен, мы так же с честью понесем свое полицейское знамя.

Разговаривая, пристав и Василий Максимович вышли за ворота. Городовые ругались с непослушными извозчиками. Экипажи поехали вереницей. Провожавшие гробы рассаживались в закрытые фаэтоны. Певчие, торговцы, похоронные старухи и всякий сброд чуть не дрались, толкаясь и шлепая по грязи. Начинало опять моросить.

Эль-де-Ха

Победителей не судят

Как-то на Святой неделе в богатую усадьбу старичка генерала Якова Тихоновича Радугина понаехало много гостей. Такому съезду благоприятствовала не столько хорошая погода и просохшие дороги, но, главным образом, широкое и радушное гостеприимство как самого генерала, так и генеральши. Про хлебосольство Радугиных ходили целые легенды, чему охотно верилось: так хорошо и просто чувствовалось у них всякому, от важного титулованного губернского предводителя дворянства до вечно заспанного замухрышки – ямщика Петрушки, привозившего к генералу на тощих земских клячах разного рода господ.

И вот только что сели все шумной веселой компанией за большой обеденный стол, как в столовую вошел, звеня шпорами, общий любимец, уездный исправник Тит Михайлович Папенко, и, извинившись за малое опоздание, начал христосоваться от хозяина по порядку со всеми.

Когда он это окончил и сел на своем обычном месте через стол против хозяина, одна из присутствовавших дам высказала в шутливой форме свое удивление по поводу поцелуйного обычая, которого придерживался Тит Михайлович.

– А что же вы видите в этом обычае необычного? – спросил, улыбаясь, исправник.

– Да как же – так-таки с первым встречным, и даже незнакомым, и вдруг… Право, в первый раз встречаю.

– Изволите ли видеть, – возразил исправник совершенно серьезно, – я слишком с большим уважением отношусь ко всем обрядностям нашей церкви и нашим трогательно-прекрасным обычаям старины, и, лобызаясь, поймите – лобызаясь, а не целуясь с каждым встречным, я только этим подкрепляю только что высказанное мною. Особенно свято я блюду этот необычный для вас обычай с тех пор, как благодаря ему остался цел и здрав и не лишился живота моего.

Все заинтересовались словами исправника и просили его рассказать про свое приключение с обычаем, что он и обещал исполнить после обеда.

Свечерело уже, когда гости вышли из-за стола и шумно разместились в гостиной.

– Ну что же, Тит Михайлович, мы ждем, – напомнил хозяин.

– Я готов, господа, но вот в чем дело, просил бы разрешения закурить, а то как-то и не говорится.

– Пожалуйста, пожалуйста! – раздалось кругом.

Тит Михайлович, не торопясь, свернул толстую папироску и, скрывшись в облаках дыма, начал так свой рассказ:

– Вот вы, я думаю, и не поверите, господа, глядя на мою тучную неповоротливую фигуру и зеркальный череп, что лет двадцать пять тому назад ваш покорный слуга обладал стройной фигурой, шапкой густых волос и энергией, которой хватило бы, пожалуй, на десятерых…

– Ну, в этом отношении, Тит Михайлович, – перебил его хозяин, – прожитые вами с тех пор четверть века, кажется, не оказали на вас никакого влияния.

Исправник щелкнул шпорами.

– Нет, Яков Тихонович, то да не то: укатали сивку крутые горы! – И он подавил невольный вздох. – Так вот, четверть века тому назад я служил помощником пристава в одном из южных городов. Родители мои, хотя и происходили из старой дворянской фамилии, но были люди бедные, и я, с трудом дотянув до седьмого класса гимназии, был вынужден прекратить свое образование и поступить на службу, так как надо было и отцу-старику помогать. Вышел я из гимназии, да и поступил в полицию на должность околоточного надзирателя. Мне всегда улыбалась эта служба – раскрывать преступления, преследовать и обнаруживать преступников и стоять на страже общественной безопасности – все это было более чем заманчиво. Работал я усердно, не покладая рук, и начальство, по-видимому, было мною довольно, но, несмотря на это, я по службе вперед не двигался, а стоял, так сказать, на точке замерзания.

Родители мои, как я упомянул выше, были люди небогатые и уже старые. Отец служил делопроизводителем в воинском присутствии, а матушка сидела дома – и вела наше небольшое хозяйство. Оба они были люди очень набожные и нас, детей, воспитали в этом похвальном духе. Бывало, помилуй Бог, руку небрежно для крестного знамения сложить или молитвою заспешить – сейчас остановят, и читай молитвы сначала, что для нас, детворы, ух как неприятно было. В дни Святой Пасхи, вот как и теперь, мы христосовались со всеми, кто бы ни был. Помню – я еще мальчонком был, – возвращались мы с отцом на первый день из церкви. День был веселый такой, солнечный, радостный. Народу на улицах видимо-невидимо. Вот идем мы с ним, с отцом-то, и вижу я, на углу улицы нищий идет, весь в лохмотьях, голова какой-то тряпкой повязана, как глянул на лицо, так – Боже ты мой! Не хочу в вас чувств неприятных возбуждать, а скажу только, что лица у него не было, а сплошная болячка какая-то. И слышу я, как этот ужасный, кланяясь прохожим, гнусавит:

– Христос Воскресе, православные!.. Христос Воскресе!.. Подайте милостыньку ради Христа Воскресшего!..